— Ты говоришь, он музыку любит?

Глаза Содгэрэл горели, как костер на ночном привале.

— Да, на гитаре играет.

— Культурный, наверно, молодой человек?

— Пожалуй. Нрав у него веселый. Когда он приезжает, в нашем уртоне наступает лето.

Я разговаривала с Содгэрэл, а сама посматривала на Нацага. Вот мужчина, думалось мне, способный посвятить всего себя подруге жизни, умеющий любить нежно и преданно.

Нельзя сказать, что я не любила Цэнгэла. Не от несчастья же вышла я замуж. То, что было между нами хорошего, хорошим и осталось. Три года я прожила почти в полной уверенности, что лучше моего мужа никого нет. Почему же у меня появилось столько сомнений, стоило мне увидеть чужого мужа? Наверно, появилась возможность сравнивать, и я обнаружила в Нацаге то, чего в моем муже в помине не было? Чем больше я приглядывалась к ним обоим, тем яснее сознавала, что Цэнгэл чем–то мне чужд. И появилось во мне сожаление, что такую ясную и простую истину я осознала только сейчас. Содгэрэл надоедала мне с расспросами. Жаргал в ней вызывал интерес, как красивый парень, а не просто хороший, и от этого ее любопытства мне еще больше становилось не по себе.

Цэнгэл, расстегнув ворот рубахи, что–то с жаром доказывал Муна Гуаю, становился все более многословным, указательный палец его уже не опускался вниз. Нацаг все так же молча улыбался, спокойными черными глазами посматривая то на одного, то на другого спорщика. А Цэнгэл прямо–таки наскакивал на Муна Гуая, даже чуть не свалился со стула.

— Думаете, вы Жаргала таким сделали? Это еще обмозговать как следует надо…

Мне было тревожно. Никогда раньше не видела я Цэнгэла таким развязным. Немного он выпивал, но не было случая, чтобы куражился. Мне даже нравилось, что, выпив, он придумывает оправдания, даже старается скрыть, что выпил. Я считала, что в такие минуты от упреков нет толку. Больше пользы от заботы и внимания. Не раз убеждалась я в том, что лучше действовать лаской, чем пилить мужа или устраивать ему сцены.

Муна Гуай кивал, досадливо отмахивался худой жилистой рукой.

— Родился он, конечно, от меня. Но ум его питают народ и государство. Теперь сын мой хорошее ученье прошел, и на кормежку зарабатывает, на одежонку.

Заметно было, что Муна Гуай очень возбужден и разобижен.

— Ты сам сначала заимей дитя, которое бы плакало. Тогда у тебя будет много дней, чтобы радоваться и гордиться, хвастаться и бахвалиться, — сказал он, тыча пальцем в грудь Цэнгэлу.

Стыд и обида сжали мне сердце, в глазах от волнения потемнело. Я выбежала из дому. В лесу было холодно и сыро, с реки дул легкий ветерок. За спиной отчетливо слышались голоса спорящих мужчин. Раздался обидный, леденящий душу смех женщины.

По реке шел лед. Треск разламывающихся льдин был звонким и резким, словно кто–то большой и неуклюжий в огромных сапогах шагал по осколкам стекла. От этих звуков стало еще неприятнее. Под последними лучами заходящего солнца рельсы блестели, как серебряные нити.

Хлопнула дверь. Содгэрэл обняла меня сзади. Она пристально поглядела на меня своими внимательными, пронизывающими глазами, словно хотела понять, что — за бури бушуют в моей душе.

— Этот Жаргал, наверно, очень красивый, — со: вздохом сказала она, смотря на покрытую лесом вершину.

От ее слов я вздрогнула и посмотрела на свою новую подругу, приезду которой так недавно радовалась, сурово и сухо. Содгэрэл, конечно, не могла понять причину моей сдержанности. Она была целиком занята мыслями о человеке, которого ни разу в глаза не видела. Людям свойственно стремиться к лучшему, но ведь от добра добра не ищут. Нехорошо у меня было на душе. Женщина — это прежде всего мать. И, наверно, нечестно и глупо предпочесть отцу своего ребенка человека, которого даже не знаешь, который живет невесть где. Ведь ребенка ты носила под сердцем и дала ему увидеть белый свет. Я молча, одними глазами словно бы спрашивала Содгэрэл — неужели мои предположения окажутся справедливыми? А Содгэрэл тихонько вздохнула, взяла меня под руку и повела в дом.

— Сколько грустного в жизни. Вот мы с Нацагом хорошо живем, а все равно чего–то не хватает, — чуть не шепотом выговорила она, словно измученная долгими страданиями.

Чем больше я ее слушала, тем больше опасений у меня появлялось. Точно тьма застилала мой разум, и ничего в этой тьме нельзя было разобрать. Я знаю, каково жить без любви. Но я не могла понять эту женщину, которая по наивности, что ли, печалилась от счастья, мечтала об игре, в которой каждая ошибка может быть роковой. Содгэрэл шла, опустив голову, и в то же время явно следила за своей походкой.

— Мой Нацаг, конечно, ничего. Плохого о нем не скажешь. В работе он старательный. Хотя что в этом особенного? Стараться может всякий. Недаром говорят: вода к носу подойдет — и собака поплывет. Если нужда заставит, и я смогу себе чашку супа сварить.

Уже возле самой двери она доверительно и с печалью в голосе добавила:

— Тяжелая наша доля женская! Скитаешься, скитаешься за мужчиной бог знает где. А как сейчас хорошо в Улан–Баторе! Тополя в большом сквере на площади полководца, наверно, уже зеленые стоят. А здесь даже снег еще не сошел.

Человеку, детство которого прошло в большом городе, конечно, есть что вспомнить. Да что говорить? Стоит побывать там даже проездом, и то останется в памяти что–нибудь особенное, приятное.

Ускоренные курсы железнодорожников… Перед моим мысленным взором мои сокурсницы, девушки в пестрых платьях. Молодежная вечеринка. В тот раз Цэнгэл впервые обратил на меня внимание. Танцуя наш первый с ним танец, мы обменялись и первыми словами. Прижимая меня к своей широкой груди, он тогда сказал: «А я тебя знаю…»

Интересно устроено женское сердце. Стоило ему почувствовать, что парень хочет сказать что–то важное, как оно тут же тревожно и радостно забилось. Да, это были первые интимные, предназначенные только для меня слова мужчины. Цэнгэл пристально, с интересом смотрел на меня, а потом предложил: «Я провожу тебя?»

От мысли, что ко мне обращается мужчина, что вот я наконец достигла возраста, когда девушка становится предметом чьего–то внимания, во мне появилась уверенность, а в душе стало, как в широкой степи, легко и просторно. Я даже стала кокетничать: «А у меня уже есть провожатый».

«Неправда. После занятий ты всегда уходишь одна. Я же тебя хорошо знаю», — уверенно сказал Цэнгэл. Сомнений больше не было. «Он заприметил меня и хочет познакомиться поближе. Иначе зачем было ему следить за мной и разузнавать обо мне?» — вертелось у меня в голове. «Алимаа, может, уйдем отсюда? На улице так хорошо…»

И мы направились к выходу. Потом была весна, мы часто встречались, ходили друг к другу в гости. Закончив курсы, приехали сюда. Очень немудреная история. Ничего нет в ней такого, что можно было бы назвать исключительным. Словом, простая жизнь простого человека.

В сенях Содгэрэл своими маленькими руками начала похлопывать себя по лицу, пока не появился яркий румянец. Потом, прижав ладони к щекам, она дрожащим голосом выговорила:

— Нацаг ходил за мной два года. Я уже думала расстаться с ним, но он так просил, так уговаривал, что я согласилась. Может, сделала это из жалости. Он, конечно, любопытный человек. Никогда не ревнует, как» другие мужья, никогда на меня не обижается. Тоскливо так жить. Я тебя люблю — это он говорил мне много лет назад, это же и сейчас говорит. Одно и то же. И завтра скажет. В жизни должно быть хоть какое–то разнообразие, иначе просто скучно.

Я не могла понять Содгэрэл. Не могла понять, чего она добивается, о чем мечтает, из–за чего так расстраивается и печалится. Неужели ей нужна строгая, ревнивая опека, контроль за каждым шагом? Неужели ей больше по сердцу такая участь? Говорят, что несчастье человеку вынести проще, чем счастье. И все равно, разве от счастья тоскуют?

Сын Содгэрэл сладко спал. Носик его покрылся маленькими бисеринками пота. Во сне он начал метаться, сбрасывая ногами одеяльце, хватать ручонками воздух, но быстро успокоился. Мне очень хотелось, чтобы Тайванбаяр проснулся и поднял веселый шум, но он тихо спал.