Время летело вслед за зимним солнцем и ветром, подымающим тучи песка; приближался лунный Новый год [34]. Мудрец по–прежнему был занят настолько, что после выхода из больницы не оторвал ни одного листка календаря. Но треск новогодних хлопушек на улице напоминал ему о предстоящем празднике. Все его друзья со счастливыми лицами разъехались по домам встречать Новый год, в пансионе остались только он сам, Оуян Тянь–фэн и Ли Цзин–чунь. Дело в том, что Мудрец давно поклялся не есть пельменей, приготовленных его женой с маленькими ножками, — и не потому, что был противником пельменей, а потому, что ненавидел их создательницу. На этот случай он запасся великолепным лозунгом: «Долой домашнюю продукцию!» Что же до Оуяна, то, во–первых, ему просто некуда было ехать, а во–вторых, под Новый год он с особым усердием играл в кости, чтобы как следует подзаработать. Ли Цзин–чуню мать написала, чтобы он не ездил в такой холод домой, да ему и самому хотелось во время каникул побольше почитать на досуге. Они с матерью любили и хорошо понимали друг друга, именно поэтому в зимние каникулы им не приходилось видеться.
В новогодний вечер Мудрец чуть не умер от скуки. Что делать? Спать? Но бесконечные разрывы хлопушек все равно не дадут уснуть. Пойти прогуляться? Увы, его красивый халат на меху куда–то уволок Оуян — наверное, заложил в ломбард — а гулять в ватном халате просто неприлично. Ему–то самому на это наплевать, но ведь нельзя позорить человечество!
Перед Мудрецом стояли три бутылки вина, всевозможные сладости, больше десяти сортов, но он ни к чему не прикасался, опять–таки ради человечества. Если вино перекочует в желудок, может появиться мысль о самоубийстве, а что будет делать без Мудреца бедный народ?
Была глубокая ночь, но из комнаты Ли Цзин–чуня доносилось бормотанье — это он что–то читал вслух. «До чего же негуманно!» — подумал Мудрец, жалея то ли приятеля, то ли себя самого. Мудрец несколько раз порывался открыть дверь и крикнуть: «Старина Ли!», но слова замирали на губах.
Когда пробило два часа, он наконец решился, взял бутылку вина, коробку засахаренных фруктов и вышел в коридор:
— Старина Ли!
— Это ты, Чжао? Входи!
— Извини, что побеспокоил, но скука смертная! Давай хоть выпьем!
— Давай, но только чуть–чуть. Я не могу пить много.
Мудрец выпил две чашки и снова почувствовал к Ли Цзин–чуню симпатию.
— Послушай, Ли, будь человеком, скажи мне, в каких ты отношениях с Ван? Ведь мы с тобой друзья, и не годится, чтобы между нами становилась женщина. Верно?
— Ты имеешь в виду Ван Лин–ши?! Никаких особых отношений у меня с ней нет.
— Я вижу, ты смеешься надо мной, не хочешь правду говорить!
— Тебе этого не понять! Ведь никому из нас в голову не приходило, что между мужчиной и женщиной могут существовать простые естественные отношения. Поэтому нам даже говорить об этом трудно… Давай лучше сменим тему…
Вдруг за воротами послышался чей–то грубый голос:
— Ради праздника надо бы прибавить, а ты недодал!
— Ах ты, мерзавец! Настоящий господин всегда дает чуть меньше!
— Ты еще ругаться? Сейчас я тебе всыплю, мать твою…
— Бабушку твою… Как ты смеешь?.. — продолжал кричать заплетающимся языком Оуян.
Мудрец как тигр выскочил на улицу и увидел рикшу, который не отпускал Оуяна и занес над ним кулак, а Оуян, шатаясь, напрасно пытался вырваться от рикши.
По случаю Нового года на уличные фонари были надеты красные абажуры, свет падал на лицо Оуяна, и сейчас особенно бросалось в глаза, как он красив. А рикша, весь взмыленный, с сосульками в растрепанных усах, только портил праздничную атмосферу, напоминая о тяготах жизни.
— Эй ты, с коляской, попробуй только! — пригрозил Мудрец.
— Да вы поймите, господин, — стал оправдываться рикша, еще не успев отдышаться. — Мы уговорились на тридцать медяков, а он дал восемнадцать! Сами судите, по–людски это?
— Сколько он тебе еще должен? — спросил подошедший Ли Цзин–чунь.
— Двенадцать медяков, господин!
Ли Цзин–чунь дал рикше двадцать.
— Спасибо, господин, славы и богатства вам! Вот что настоящий господин, не то что он… — Рикша подхватил коляску и, бормоча что–то себе под нос, свернул в переулок.
От вина щеки Оуян Тянь–фэна пылали, словно лепестки алой розы. Он уронил голову на плечо Мудреца, дохнул на него сладчайшим винным перегаром, и сердце Чжао растаяло как воск.
— Убей меня, дорогой друг, я не могу больше жить! — не то смеясь, не то плача, твердил Оуян, не открывая глаз.
— Давай отведем его спать, — сказал Ли Цзин–чунь Мудрецу. — Держи его покрепче!
На безоблачном ночном небе то и дело вспыхивали огни фейерверка, слипавшиеся с ярким снегом звезд. Но когда огни исчезали, небо становилось темным и мрачным. С улицы доносился людской гомон, возбужденный лай собак, ржанье лошадей, стук скалок, которыми в соседних домах раскатывали тесто для пельменей. Временами северный ветер приносил звуки рожка из Храма защиты гармонии [35]. За воротами клянчили еду нищие мальчишки, суля добрым дядям скорый приход бога богатства. Все это невольно вызывало у приезжих мысли о доме. Ведь в Пекине редко бывают такие шумные ночи, как новогодние, и они всегда навевают какие–то особые чувства…
Мудрец вышел во двор, долго стоял там, потом опустил голову и вздохнул.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мо Да–нянь проводил каникулы у одного родственника, жившего в Пекине, и наслаждался не только вином и яствами, но и выведыванием тайн, которые потом должны были укрепить его авторитет среди друзей.
Третьего января, после ужина, когда молодой месяц появился ненадолго в углу неба, посмеялся и исчез, Мо Да–нянь заявил родственнику, что пойдет в парк, а сам перед уходом потихоньку налил целую фляжку водки и спрятал за пазуху. Все лавки были закрыты, только перед лавкой мясника ученики призывно били в гонг, исполняя особую кровожадную мелодию, от которой мороз подирал но коже. Из полуоткрытых дверей кабака доносились веселые голоса каких–то бездомных пьянчуг: «За ваше здоровье, братцы!», «Счастья вам и богатства!» На дороге не было почти никого, кроме полицейского патруля, который поспешно расступался, когда по мостовой проносилась одинокая машина. Полицейские как бы свидетельствовали, что не все жители города, объевшись и перепившись, маются у себя дома животами. И еще время от времени раздавался печальный, исполненный надежды крик: «Кому коляску?»
Мо Да–нянь слонялся по улицам почти до полуночи, а потом вдруг решительно направился к Восточным городским воротам, прошел Новый северный мост, взглянул на квадратную башню, тихо дремавшую над окружающими домами, как старая сестра милосердия возле больных. Рожок Храма защиты гармонии гудел так заунывно, словно доносился не из храма, а из самого ада и предназначался для душ усопших. Однако Мо Да–нянь храбро продолжал свой путь. У Переулка семьи Чжан, прежде чем свернуть в него, он внимательно огляделся по сторонам. Фонари здесь были излишне стыдливы, они излучали лишь слабый зеленоватый свет. Хотя один фонарь отстоял от другого саженей на двадцать, только близорукий мог не заметить заботу городских властей об общественной пользе: при некотором везении прохожий имел шанс, по крайней мере, не наткнуться на фонарный столб.
Несколько минут Мо Да–нянь брел в кромешной тьме, но все же на что–то набрел. Он чиркнул спичкой, сделав вид, будто закуривает, и увидел на ближайших воротах цифру 62. Тогда он ощупью двинулся вдоль забора, дошел до шестидесятого дома и прильнул ухом к воротам. Оттуда не доносилось ни звука. Юноша толкнул ворота — они оказались незапертыми — и в волнении остановился: сердце его бешено колотилось, на лбу выступил пот.
Внезапно по камням мостовой забренчала сабля — к дому приближался полицейский. Юноша едва не бросился наутек, но вовремя спохватился и как ни в чем не бывало спросил: