Четвертый спрашивал:

— Как вы думаете, на литфак мне пойти или на философский? Мои природные склонности…

Тут все набрасывались на четвертого и кричали:

— Не смей говорить об учебе!

Когда страсти накалялись, Мудрец спешно убирал чашки, тушечницы — словом, все, что могло сойти за оружие и свободно летать по комнате. Мудрец не был трусом и не боялся кровопролития, просто ему не хотелось платить за разбитую посуду.

Порой шли разговоры и о вещах немаловажных: о государстве, обществе, образовании. Молодые люди говорили очень серьезно и искренне, предлагали свои методы спасения страны, но, к несчастью, такие споры иногда кончались дракой. В этих случаях Мудрец жертвовал несколькими чашками. Чего не пожалеешь для общества и государства!

С наступлением ночи Пекин, страдавший от холода и, как большой старый вол, давно мечтавший уснуть, затихал. Лишь изредка он что–то бормотал во сне на языке Башни Колокола. Пронизывающий ветер подхватывал с земли редкие снежинки, и они плясали в свете фонарей, как расшалившиеся белые мотыльки. Зима еще только началась, но полицейский на посту зябко втягивал голову в воротник и то и дело скрывался в своей будке.

В пансионе тишины не было, потому что его обитатели отсыпались на лекциях, а к вечеру, напротив, ощущали особый прилив энергии. Ван Верзила уже трижды пропел от начала до конца «Рассечение желтого халата»; Сунь Мин–юань, желая сказать ему приятное, заявил, что Ван может принять его кашель за аплодисменты. Проигравшие в кости стали яростно швырять их на пол, а победители с веселой ухмылкой стучали костяшками по столу, аккомпанируя Вану Верзиле. В одной из комнат переднего дома философ с маленьким носом и маленькими глазками и философ с большим носом и большими глазами спорили о том, какая же, в конце концов, Земля — круглая или квадратная.

Не придя к единому мнению, они сменили тему и начали выяснять, какие у людей должны быть носы и глаза: большие или маленькие?.. Спал только старик Фан из северной комнаты, потому что был глухим и не слышал шума и гама.

В третьем номере, закончив грандиозную партию в кости, открыли собрание по поводу студенческой забастовки. Чжао Цзы–юэ возлежал на двух подушках; Чжоу Шао–лянь и У Дуань сидели на краю его постели, а Мо Да–нянь и Оуян Тянь–фэн — на стульях. Как видите, из трех десятков обитателей «Небесной террасы» в собрании на сей раз участвовали только пятеро: во–первых, потому что далеко не все студенты учились в одном университете, а во–вторых, потому что они принадлежали к разным партиям и провинциям. И если в собрании участвовало свыше десятка человек, оно редко приводило к какому–нибудь результату.

Чжоу Шао–лянь, скрюченный, как креветка, походил на молодого старика. Его худое желтое лицо напоминало сушеный мандарин, маленькие глазки постоянно улыбались, кончик носа был всегда красным, будто обладатель его долго плакал. Это полусмеющееся–полуплачущее выражение сбивало с толку. Голос у Чжоу был тонким, как у девочки, но на редкость противным. На верхней губе и щеках не виднелось ни единого волоска, однако над бровями лежали глубокие морщины, как у старика. Словом, ему можно было дать и семь лет, и полвека, ничуть не ошибившись. Студент философского факультета, он все свое время тратил на сочинение модных стихов, в которых, по его словам, стремился выразить собственную философию. К несчастью, поклонники Чжоу Шао–ляня, начитавшись его творений, неизвестно почему глупели. Говорил он только о поэзии и философии, и каждая красивая стихотворная строка (разумеется, чужая) становилась в его устах скучной и некрасивой. Сейчас на нем были серый ватный халат и старый пиджак европейского покроя, привлекавший его не только модным цветом, но и бесчисленными карманами, в которые он мог рассовывать свои стихотворные экспромты, чтобы они не были потеряны для человечества.

У Дуань и Мо Да–нянь, в отличие от Чжоу Шао–ляня, изучали политэкономию, так как слышали, что все западные банкиры и управляющие трестами были вначале экономистами. Еще они слышали, что сии достойные подражания люди, как правило, обладали блестящей лысиной, двойным подбородком и золотыми часами с длинной цепью, покоящейся на солидном животе. Поэтому оба они ходили, выпятив живот и надув шею, которая пока еще не успела обрасти жиром. Приятели почти ничем не отличались друг от друга, только у Мо Да–няня лицо было красное, как утреннее солнце, а у У Дуаня — желтое, словно осенняя луна. Правда, Мо Да–нянь был упитаннее У Дуаня, и его прозвали Толстячком. Желтолицый У Дуань тоже не страдал от худобы, некоторые даже называли его Пухлячком, но это прозвище не прижилось, потому что наводило на мысль об опухоли. Мо Да–нянь, открытая душа, всегда говорил то, что думал, У Дуань же был себе на уме и никогда ни о ком не сказал доброго слова, потому что считал более интересным говорить о людях дурно. Мо Да–нянь носил толстый халат на вате, а поверх халата — китайскую куртку, как приказчик мануфактурной лавки; У Дуань, напротив, предпочитал темно–синий европейский костюм, желтые французские туфли и даже в манерах подражал иностранцам.

Еще один из друзей, Оуян Тянь–фэн, уже, пожалуй, лет шесть учился на подготовительном отделении университета. Он был так беспредельно предан наукам, повторению старого и познанию нового, что никак не решался перейти на первый курс. Своими методами он резко отличался от Чжао Цзы–юэ, который посвящал любой науке не больше трех месяцев, но тоже учился ради знаний и за это заслуживал уважения. И лицо, и костюм у него были во сто крат красивее, чем у Мудреца, и именно поэтому они стали неразлучными друзьями: Чжао мог общаться только с таким красавцем, как Оуян, потому что, глядя на него, забывал о собственном уродстве, а Оуян — только с таким уродом, как Чжао, потому что тогда он с особой силой ощущал свою неотразимость. Вместе взятые они напоминали изображения двух стражей у входа в буддийский храм и великолепно дополняли друг друга. Еще одно несходство между ними состояло в том, что Чжао получал деньги на учение из дома и добрую половину проигрывал в кости, для Оуяна же игра служила основным источником дохода. Если бы Союз содействия учащимся без отрыва от работы учредил премию своим членам, она бесспорно досталась бы Оуяну. И хотя экономическая политика у каждого из приятелей была совершенно особой, их союз все крепче скрепляла игра. Стоило Чжао Цзы–юэ проиграть Оуян Тянь–фэну, как он тешил себя мыслью, что игра в кости — развлечение, достойное людей просвещенных, а также тем, что он исподволь занимается благотворительной деятельностью.

Итак, собрание в третьей комнате открылось.

— Ли Шунь! — точно из гаубицы загрохотал возлежащий на постели председатель, то есть Чжао Цзы–юэ. — Ли Шунь! Ли Шунь!

Слуга не отзывался.

— Ли Шунь!!! — Мудрец заорал так, что казалось, вот–вот лопнет.

Опять никакого ответа.

— Зачем тебе понадобился слуга? — поинтересовался Мо Да–нянь.

— Купить семечек, сигарет! Без этого собрание не собрание. — Чжао Цзы–юэ вскинул брови, удивляясь, что приходится объяснять такие элементарные вещи.

— Но ведь поздно уже, он наверняка спит, — сказал Мо Да–нянь, взглянув на свою пухленькую руку с часами. — Десять минут третьего!

— Раз мы бодрствуем, то слуга тем более не должен спать! — с важностью заявил председатель.

— Не сердись. По трудовому законодательству работать свыше восьми часов запрещено.

— Выходит, из–за того, что он спит, мы не можем погрызть семечек?! — вскипел Мудрец.

Все были сражены таким убийственным доводом.

— Но нельзя забывать о гуманности! — пробормотал себе под нос Мо Да–нянь.

— Ладно, — смилостивился председатель. — От семечек можно отказаться гуманности ради, но от сигарет…

— Вот тебе сигареты, возьми! — У Дуань поспешно раскрыл свой серебряный портсигар и протянул Мудрецу. Тот взял сигарету, прикурил, затянулся, и его праведный гнев стал постепенно улетучиваться вместе с дымом.