- Не боись, Серега, уж как-нибудь не промажу, - заверил Кузя, сжигая набросок в пламени зажигалки. - Исполню твой контракт с гарантией.

- Во что мне это обойдется?

- Ради старой дружбы возьму с тебя по себестоимости. - Кузя обнажил в улыбке ровные зубы из металлокерамики. - "Мух" вояки отдают мне по 900 баксов за штуку. Прибавь сюда командировочные на троих по 100 баксов в сутки. За два дня обернемся?

- Не то слово!

- Значит, готовь полтора куска. С бабками у тебя напряг?

- Смешной вопрос! Но к концу месяца я рассчитаюсь, не сомневайся.

- Ты - в доверии, - успокоил Кузя. - Отслюнишь баксы после работы...

Довольные друг другом, они вернулись к Инженерному замку и, прежде чем разойтись по машинам, условились, что в понедельник Сергей по телефону даст дополнительное подтверждение.

79. ВНЕ ИГРЫ

Мысль Тизенгауза о спецслужбах запала в сознание Добрынина. Всю субботу Аристарх Иванович ломал голову над тем, как бы ловчее подступиться с расспросами к Вороновскому, а перед сном выбрал линию наименьшего сопротивления: за всю историю человечества никто не придумал лучшего средства развязать язык, чем товарищ Бахус, он же Вакх, он же Дионис!

Ранним утром прогуляв Якова и плотно позавтракав, Добрынин вошел в библиотеку и, кивнув на магнитофон, из колонок которого звучало что-то похоронное, спросил укоризненным тоном:

- Вить, не надоело тебе слушать заунывную тягомотину?

- Что ты имеешь против "Всенощной" Рахманинова?

Чисто выбритый Вороновский полулежал в кресле у журнального столика, вытянув ноги в кроссовках с незавязанными шнурками. Рядом на подносе стояла недопитая чашка кофе и вазочка с сушками.

- Подмывает меня для разнообразия набраться, - заявил Добрынин, энергично потирая руки. - А, Вить?

- Милости прошу, - безразлично отозвался Вороновский.

- А ты, старик? Неужто бросишь меня на произвол судьбы, дашь пропасть одному во цвете лет? Уважь, составь компанию.

- Не возражаю.

Стараниями Ларисы на журнальном столике появились две глубокие тарелки с орехами и горячий кофе, а Добрынин притащил из столовой пару бутылок коньяка "Энисели" и графин бренди вместе с хрустальными стаканчиками емкостью по сто граммов. Наполнив стаканчики доверху, с мениском, Добрынин удобно устроился на диване и скомандовал:

- Пьем до дна. Поехали!

Он пил "Энисели", тогда как Вороновский - бренди. И закусывали они тоже по-разному: Добрынин горстями отправлял в рот соленый арахис, а Вороновский, как воробушек, еле-еле поклевывал очищенные грецкие орехи. Первые три стаканчика выпили молча, а затем Добрынин приступил к делу:

- Витюша, солнце, как-то ты обещал рассказать, что тебя связывает с КГБ, но обещание, как это часто бывает, ушло в песок. Какую роль КГБ сыграло в твоей жизни?

- Негативную, - без промедления ответил Вороновский, распечатывая новый блок сигарет "Кент".

- Это все, что ты можешь сказать другу? - разочарованно хмыкнул Добрынин.

- Видишь ли, Арик, ненависть к КГБ я впитал с материнским молоком, монотонно, без всякого выражения произнес Вороновский. - И лишь годам к тридцати отчетливо понял, что ненавижу советскую систему в целом, а не только ее репрессивный аппарат. Но после этого меньше ненавидеть КГБ не стал. Их контора на Литейном искалечила жизнь моей маме, раньше времени уложив ее в землю. С папой произошло бы то же самое, если бы немцы не убили его при попытке прорвать блокаду на Синявинских болотах.

- Выпьем за наших матерей и отцов! - воскликнул Добрынин, до краев наполняя стаканчики. - Вечная им память!

- Царство небесное, - тихо добавил Вороновский, прежде чем выпить.

- Вить, расскажи про твоих стариков, а? - попросил Добрынин, набив рот арахисом.

- Мои родители поженились в двадцать седьмом и вскоре оказались в "парилке", потому что рабоче-крестьянское государство взяло курс на индустриализацию. - Вороновский закурил. - Хозяйствовать большевики не умели, денег, как всегда, не хватало, и для пополнения кассы они вывернули карманы у социально чуждых слоев населения. Сама "парилка" и методы, в ней применявшиеся, описаны в литературе.

- Где?

- В пятнадцатой главе романа "Мастер и Маргарита".

- Иди ты! - поразился Добрынин. - А я-то думал, что Михаил Афанасьевич дал волю фантазии.

- Надеясь опубликовать роман при жизни, Булгаков из цензурных соображений выдал "парилку" за сновидение Никанора Ивановича Босого. Прискорбно, что даже писатели не могут отличить, где в "Мастере и Маргарите" правда, а где вымысел. - На погасшем лице Вороновского отразилось сожаление. - Неужели и здесь не обойтись без комментариев историков?

- Дельная мысль, - признал Добрынин. - Вить, а ты из дворян?

- Из разночинцев. По отцовской линии мой дед был мировым судьей, а по материнской - земским врачом... Арик, разночинную интеллигенцию большевики травили ничуть не меньше, чем дворян. - Вороновский вздохнул. - Когда родителей выпустили из "парилки", их лишили избирательных прав, что было равнозначно волчьему билету. А в тридцать четвертом дедушку и бабушку в двадцать четыре часа выслали из Ленинграда в "кировском потоке", хотя к убийству Кирова они, как ты догадываешься, не имели никакого отношения. Папу тогда исключили из коллегии адвокатов за родственную связь с репрессированными элементами. Маму под предлогом сокращения штатов тоже уволили, так что их жизни не позавидуешь. По сей день удивляюсь, как они отважились произвести меня на свет.

Дверь отворилась, и в библиотеку, цокая когтями по паркету, чинно проследовал эрдельтерьер Яков. Усевшись у ног Вороновского, пес преданно взглянул на него.

- Яков! - Черты лица Вороновского смягчились. - Тебя покормили?

Пес облизал рыжие усы и положил голову на колени хозяина.

- Всю блокаду мы провели в Ленинграде и выжили каким-то чудом, объяснить которое я, признаться, не в состоянии, - продолжал Вороновский, поглаживая Якова по голове. - А в мае сорок пятого, сразу после победы над Германией, нас с мамой уплотнили, отобрав одну из двух комнат и превратив отдельную квартиру на Рубинштейна в коммуналку.

- Брось! Не может быть, чтобы семью погибшего фронтовика... - начал доказывать Добрынин.

- Может, Арик, - жестом остановил его Вороновский. - По тогдашним жилищным законам женщина с разнополым ребенком имела право занимать две комнаты лишь при условии, что ребенку более десяти лет от роду. А мне было девять. Явились люди с ордером, и нам пришлось подчиниться. А дальше власти оставили нас в покое до 1956 года, когда меня исключили из комсомола и из университета.

- За что? - встрепенулся Добрынин, чувствуя, что рассказ Вороновского близится к кульминации.

- Хрущевская оттепель, кроме всего прочего, ознаменовалась еще и тем, что в Ленинградском университете, да, наверное, и не в нем одном, не без участия КГБ организовали дискуссионный клуб, чтобы выявлять молодежное вольнодумство на ранних стадиях. А я по простоте душевной полагал, что эпоха всеобщей лжи рухнула вместе с железным занавесом, за что и поплатился. Стоило мне вслух усомниться в том, что мы правы, танковыми гусеницами принуждая венгров к счастливой жизни по нашему образу и подобию, как меня мигом вычистили отовсюду, чтобы другим неповадно было называть вещи своими именами. Вот этого удара моя мама не выдержала, он ее добил.

- Витюша, выпьем отдельно за твою маму, - искренне предложил Добрынин. До дна!

Вороновский поднял стаканчик и выцедил бренди до последней капли.

- Она с папиной похоронкой ходила на поклон к ректору, унижалась перед ним, а Женя Скворцов - он был у нас комсоргом курса - ездил в Смольный к кому-то из комсомольских заправил, но все было тщетно. Университетское начальство говорило, что сперва мне нужно восстановиться в комсомоле, а комсомольское - что в университете. Классический порочный круг, - подытожил Вороновский, закуривая новую сигарету. - Со всех сторон от меня требовали смиренного покаяния, а я встал в позу спартанца под Фермопилами, оберегая единственное, что еще сохранилось, - мое человеческое достоинство.