— Отсталым был! — грохнул кулаком по столу Степка. — Пэтэу Гагарин кончил!

— У меня, Степа, для пэтэу руки не оттуда растут, — пытался я острить.

— Вот и врешь! — заорал Степка. — Я знаю, как ты дерешься, дай бог каждому!

Темпераментом Степка напоминал свою бабушку. Это была живая старуха! Во-первых, ее звали Агриппина Антиподистовна. Во-вторых, в молодости она была влюблена в какого-то знаменитого поэта и много лет хранила его единственное к ней письмо — широкий, пожелтевший от времени лист бумаги, на котором было написано всего два слова: «Большое спасибо». В-третьих, во время войны сражалась в партизанском отряде и была награждена орденом боевого Красного Знамени. И в-четвертых, курила трубку, а лето проводила в деревне. И не одна, а с внуками — Степкой, Ниной и Валечкой. Они бы и сейчас были в деревне, если бы старуха не махнула подлечиться на воды. Но как только вернется, они уедут до конца лета в деревню. Бабушка Рипа заменяла в доме родителей. А родители уже второй год жили в далеком поселке Заградье — лечили там энтузиастов подъема Нечерноземной зоны от болезней. И зарабатывали деньги.

Меня магнитом тянуло сюда. Потому что здесь дружили. Здесь с пониманием относились к каждому твоему слову.

— Мальчики, мойте руки и садитесь. Котлеты немного подгорели, зато рисовый суп — симфония.

И все-таки сегодня она была не такая, как всегда, — грустная, что ли. Обращается к нам, а сама будто в глубь себя смотрит.

— Что с ней? — спросил я шепотом.

— Князев не пишет. Как закончил летное училище, так и молчит на своем Севере.

— Напишет, — сказал я.

— Конечно, напишет, — подтвердил Степка, — но ей надо именно сейчас. Давай обед похвалим? Посмотришь, как она покраснеет.

Мы сели. Нина поставила передо мной тарелку с супом и подвинула кусок хлеба с маслом. Закружилась голова от мысли, что я сейчас буду уплетать это за обе щеки. «Будущий дирижер, — подумал я, — может быть, Будущая Знаменитость, а кормит меня рисовым супом».

Я ел, изредка поглядывая на Нину. Тоненький беловатый шрам едва заметной полоской рассекал ее верхнюю губу на две части. В детстве, когда домов здесь было еще мало и вокруг простирались пустыри, мы цеплялись крюками за проезжавшие по улице машины, и они волокли нас по льду и снегу с жуткой скоростью. И вот однажды Нина не дала мне зацепиться, и, вырываясь, я больно ударил ее крюком по лицу. Пошла кровь и стала падать на снег замерзающими каплями, будто рябина.

Она прижала ко рту варежку и пошла домой. А я бежал то сзади, то сбоку и все пытался объяснить, что это я не нарочно, что я не хотел, пока она не остановилась: «Ну знаю, что не нарочно, дальше что?» — «Извини!» — закричал я. «Ну извинила… Беги опять с крюком за машиной».

Она пошла, а я постоял недолго, бросил крюк с досады в снег у столба (чтобы на всякий случай помнить, где он лежит) и отправился домой… Кажется, тогда мне и захотелось ей что-нибудь подарить…

— Нина, кем ты будешь после консерватории? — вдруг спросил я.

— Не знаю. Наверное, поначалу буду руководить хором. Может, в художественной самодеятельности. А вообще я люблю детей. Скорее всего после консерватории выйду замуж, стану мамой и весь свой талант дирижера потрачу на дочку или на сына… Ты лучше скажи, как здоровье мамы?

— Не знаю, отец говорит, лучше.

— Раз говорит, значит, лучше.

— Не думаю. Он странно себя ведет. Сегодня назвал меня дармоедом, что я не поступил, — сказал я и тут же пожалел: Нина вдруг посмотрела так строго, будто это я сам кого-то оскорбил и она осуждает меня.

— Это не нужно помнить, отец обидит, отец и пожалеет, — сказала она. — Пойду Валечку приведу, ее накормить надо.

Когда она вышла, Степка поморщился:

— Можно подумать, тебе единственному в мире нагрубил отец. Сегодня нагрубил, а завтра дал на кино. И порядок!

Степка был прав.

В прихожей стукнула дверь — Нина привела Валечку. Увидев меня, Валечка закричала:

— Ура, у нас гости!

— Ладно, брысь отсюда, — сделал страшное лицо Степка. — Не видишь разве, мужчины разговаривают?! Никакой почтительности к старшему поколению. Ну и молодежь пошла. Разве мы такими были?!

Пока он это молотил, Валечка успела вымыться. Она вышла из ванной и брызнула Степке в лицо.

— Не обижай меня, — сказала она.

Степка наклонился, поцеловал ее мокрую руку:

— Вы, сударыня, на Петропавловку имеете желание-с?

— А возьмете? — не поверила Валечка.

— Дим Палыч, возьмем? — повернулся он ко мне.

— Надо взять, — сказал я, хотя не собирался на пляж. Но тут же понял, что Степка прав: в такую жару нет места лучше пляжа. Да и мне деваться некуда.

Наливая нам кисель, Нина поинтересовалась, как дела у моего отца с докторской диссертацией. Я пожал плечами: откуда я знал, как у него дела? То есть я всегда, всю свою жизнь знал, что отец занимается диссертацией, что задача у него «архитрудная», почти неразрешимая, но в последнее время отец ничего не говорил об ученой степени, мне даже казалось, что дело это он забросил или, по крайней мере, отложил в «долгий ящик».

— У него что-то по теории надежности, так? — спросила Нина.

— И прочности, — добавил я. — И все это в применении к судовым двигателям.

— Надежности и прочности — это хорошо. Это даже замечательно, когда есть надежность и прочность.

Мне показалось, в эту минуту она думала о своем, и я не стал ничего говорить.

Мы допили кисель. Степка подмигнул мне и начал первый:

— Вот это обед!

— Да-а, всем обедам обед! — сказал я.

— Не обед, а второе чудо света!

— Даже не второе, а первое! — сказал я.

— Нет, второе, — возразил Степка, — потому что первое — сама Нина!

Сестра усмехнулась. Кажется, мы ей действительно доставили удовольствие.

Глава четвертая

Пляж у Петропавловской крепости был затоплен людьми. Одни лежали, другие сидели, третьи стояли у серой каменной стены; некоторые играли в волейбол, делали стойки на руках или толпились в очереди за лимонадом и мороженым.

Две Невы — Большая и Малая — с крохотными речными трамвайчиками на них; два моста — Строителей и Дворцовый — с разноцветьем транспорта и пешеходов; Зимний дворец на том берегу, фантастичные в своей ажурности дома над Невой; синее небо, синяя вода, синий прозрачный воздух… Все это показалось мне счастьем.

— Наш город! — сказал я, положив руку на Валечкину голову.

— И наши мосты! — ответила она. — И наши люди в нашей воде.

— И мы — наши! — рявкнул Степка и тут же спросил: — Где остановимся?

— Идем к стене, там больше солнца.

Навстречу нам шел серый упитанный кот. Горячий песок жег его лапы — он часто останавливался и поднимал то одну, то другую. И смотрел на окружающих так, будто спрашивал совета: продолжать ли ему путь по раскаленному песку или проникнуть в крепость и подремать под кустом?

Я уже хотел посоветовать ему второе, но котище развалился на песке, вытянул лапы, и мне даже послышалось, как он произнес басом: «Ах, благодать!»

— Тоже загорать пришел! — крикнула Валечка. Протянула руку, но погладить не решилась, посмотрела на брата.

— Бездомных котов гладить нельзя, — произнес Степан.

— А домных можно?..

Если бы у меня спросили, хочу ли я иметь такую сестру, я бы не задумываясь ответил «хочу»!

Мы стали устраиваться.

Прямо над нами, будто вырубленная в стене, каменная рамка.

Мы разделись и улеглись. Я закрыл глаза и слушал, о чем разговаривали Валечка и Степка. Их разговор, казалось, дополнял окружающий мир. Слова были осязаемыми — казалось, их можно потрогать… Счастливые слова счастливых людей…

— Там что? — спрашивала Валечка, показывая через Неву на Зимний.

— Эрмитаж.

— Музей?

— Да.

— Я в нем была?

— Тебя оттуда было не увести.