— Так, — сказал Сеностаров, — налицо дисгармония: голова развита, тело нет! В совхозе даром времени не тратить, научиться подтягиваться не менее пяти раз. Стыдно: в пятнадцать мальчишеских лет ни разу не подтянуться. Хорошо, что у нас девушек нет, они в парнях такое не любят.
Илья Муромец смущенно улыбался, потирая запястья рук, вскидывал глаза на перекладину и был явно недоволен собой.
За ним сразу трое подтянулись по восемь раз. А парень передо мной стал подтягиваться так быстро, что я не успевал считать. Но руки до конца не разгибал, и Сеностаров после двух подтягиваний каждое следующее сопровождал словами:
— Не считаю… Не считаю… Надо опускаться на прямые руки до конца.
И хотя парень подтянулся раз пятнадцать, он ему засчитал только первых два.
Я встал под перекладиной, подпрыгнул, ухватился за гриф и начал.
— Раз!
Я снова пошел вверх и почувствовал, что мускулы дрожат, а в кистях скапливается невыносимая боль.
На третьем у меня закружилась голова, и я спрыгнул на землю.
— Этот тоже отлинял! — крикнул Калинкин.
— Можно, я потом еще раз? — попросил я, удивляясь, что подтянулся всего два раза, хотя в школе делал это не меньше десяти.
— Нет, — сказал Сеностаров, — у нас ограниченное время.
Близнецы Пуртовы подтянулись по шесть раз. Рекорд, как ни странно, установил Женя — целых шестнадцать раз! Журавлев, хотя и был гимнастом, — пятнадцать. Мы с Ильей Муромцем заняли два последних места.
Потом была стометровка. Мы с Женей решили бежать в конце. Я вырвался со старта первым. Но вот сначала Женя медленно обогнал меня, потом и остальные трое. К середине дистанции я бежал последним. Колени плохо сгибались, а ноги стали такими тяжелыми, что я с болью отрывал их от земли.
«Когда же конец?!»
Пока Сеностаров проставлял в тетрадь результаты, а ребята толпились вокруг него, я отошел в сторонку и взялся руками за дерево. Меня тошнило.
— Эй, братва, Батракову плохо, — раздалось откуда-то сверху — я даже хотел поднять голову и посмотреть, кто кричал. Но не смог. Я держался за дерево, пытаясь устоять, а тело мое дрожало, будто сквозь него пропустили электрический ток.
Боясь, что потеряю сознание, я сполз по стволу и лег на землю. Меня подняли, долго держали на руках, не зная, что со мной делать, и положили на скамейку.
— Смотрите, какой он белый весь!..
— Тебе плохо? — спросил Сеностаров, и я кивнул. — Полежи немного, пройдет. Сейчас сходим в поликлинику, тут недалеко, рядом. А вы, ребята, ступайте в училище.
Я смотрел в небо и видел серовато-белые облака. Между ними плыло желтое неяркое солнце. Вспомнилась набережная: по ней идут мужчина и женщина. Она несет спящего ребенка, а мужчина держит ладонь над его лицом…
Как давно это было… Отец, Валечка, квартирантка Лена… Что они сейчас делают? У них все хорошо, они счастливы или так же, как я?.. Кем все это управляется — все, что с нами происходит? Какой силой? И управляется ли, раз мне сейчас так плохо?..
— Может, полегче стало? — спросил Сеностаров. — Может, встанешь? Или взять тебя на руки?
— Спасибо, я сам.
— Тогда вставай, пойдем, тут совсем близко, два шага.
Мы пришли в поликлинику. Мне было страшно неловко, что со мной случилась такая неприятность. Я хотел уйти, но женщина-врач велела мне лечь на кушетку. Сеностаров спросил:
— Ты ел сегодня?
— Не помню.
— А где спал?.. Не молчи, пожалуйста, мне нужно знать правду. Нагрузку, которую я дал на уроке, любой человек твоего возраста должен перенести нормально. А ты не перенес. Ты выкинул такой фортель, какого у меня не было за всю мою работу.
— Извините…
— При чем тут «извините»? Ты отвечай на вопрос.
— Я плохо спал, ворочался с боку на бок.
— Это тоже не причина для такого поведения… Не причина!
Врач выслушала меня, велела закрыть глаза и немного полежать. И я почувствовал себя хорошо. Даже подумал, что это замечательно, что есть врачи, — пока здоров, и в голову не придет вспомнить о них, а заболел — и вот есть люди, которые сразу приходят на помощь. Почему же они бессильны помочь моей Вере?
— Никаких физических нагрузок в течение двух недель. Полный покой. Вам необходимо усиленное питание и отдых. Вы истощены, мальчик… Вот направление, сегодня же поезжайте по этому адресу и обследуйтесь.
Сеностаров поблагодарил ее, и мы вышли из кабинета.
— Слушай, Дмитрий, приходи-ка ты сегодня ко мне. Держи адрес. — Он вырвал из тетради листок. — Живу я один, так что никто тебя не обеспокоит. Я вернусь поздно, не жди. В холодильнике еда — разогрей. А вашему мастеру я все объясню. Открывая дверь, прижми ее поплотнее.
Я отказывался, но он не хотел слушать. Он говорил:
— Я тебе точно говорю, так будет лучше. Я тебе точно говорю, ты меня слушай, я в этом кое-что понимаю… — Он сунул мне в руку листок с адресом и ключи, объяснил, как ехать, и мы расстались.
Первым делом я пошел в магазин и накупил еды: сыру, две банки рыбных консервов, батон и даже сухого вина. Продавщица из винного отдела окинула меня подозрительным, каким-то неженским взглядом, секунду поколебалась, решая, отпускать ли вино такому шкету, и все же отпустила. Это она правильно сделала, иначе пришлось бы просить кого-нибудь из взрослых.
Оказавшись у Николая Николаевича дома, я решил ждать. Расставил еду на столе, присел на диван и закрыл глаза… И тут же услышал:
— Дима… Товарищ Батраков, пора вставать — утро!
И точно: было утро.
Пока я мылся, он рассказал, что вернулся вчера в двенадцатом часу. Звонил, звонил — никто не открывает. Даже рассердился, подумав, что я ослушался его, не поехал к нему. Пошел к соседу, взял у него ключ, ну и не стал будить.
Он говорил, а я, стоя с полотенцем у зеркала, смотрел на исхудавшее, высохшее лицо и на пепельные тени под глазами.
«Что со мной вчера было? Не мог пробежать стометровку. Слабак! Теперь неловко и стыдно… А если дело не во мне? Если Вере стало еще хуже? И это ее «хуже» передалось сыну? Могло такое быть или нет?..»
Я закрыл глаза и закусил губы. Ничего не хотелось. Ни думать, ни говорить. И все-таки я думал и думал. О себе. О собственных обидах. О том, что не преодолеть эту мою бесконечную черную полосу. И никто не поможет, не выведет на светлое место. Даже мой Город, в который я верю, который я боготворю!..
И так я разжалобился, так расчувствовался, что уже и не жалко себя, а противно. Я понял, что все мои мысли, как бабочки, крутятся только вокруг меня самого. «Никто не выведет на светлое место!» Да все уже с ног сбились выводить. Сам-то что? Все с отцом воюешь, все объясняешь ему, какой он нуль. А ему ты в чем-нибудь помог? Ты вообще кому-нибудь помог? Справедливости ищешь! А сам что? Озлобился на отца, будто отец первый враг.
Я был сам себе противен. Вдруг каждый, с кем я встречался, понимает обо мне так же, как я сам? И Сеностаров, и Женя, и Степка, и квартирантка Лена, и Лика, и Грета Горностаева — все, все понимают и молчат, щадят, ждут, когда до меня дойдет их порядочность, их доброта.
Нет, не надо дробить себя на молекулы, наоборот, нужно собраться и что-то делать. Пора уж что-то делать, я уже почти взрослый. Пойти навстречу, постараться понять, пока не поздно. И Вера тут ни при чем… И Город тут ни при чем!.. В конце концов ты сам и есть Город. Ты и такие, как ты!..
Сеностаров позвал меня в комнату. Я сунул голову под кран, вытерся и вошел к нему.
Сели завтракать, выпили по рюмочке вина — он поругал меня, что я истратился, даже хотел вернуть деньги, но я обиделся, и он сказал:
— Ладно, разберемся… Дима, тебе шестнадцатый год, а почему ты не в комсомоле? Чем ты отличаешься от парня из какой-нибудь самой дальней от нас страны?
— Вообще-то я хотел, но…
— Тут не хотеть, тут быть надо. Быть! Понимаешь разницу?
— Понимаю.
— А раз понимаешь, значит, будешь… Ну, давай в совхоз. Желаю удачи. Ешь там получше и работай как следует. И всю твою хворь снимет. А приедешь, подумаем, как быть дальше… Кстати, дай-ка мне свой адресок, я попробую поговорить с твоим папашей. Если не возражаешь?