Еще в рекламе было странно то, что на самом деле женщину было совсем не видно, просто люди на грустном пляже, и солнце садится, но ощущение такое, что вы знали, какая она. Ясно было, что она вся в заботах. Она много думала о том, как накормить мужа и сына. Странно, что она называла сына мужчиной, потому что он явно пока еще не таковым не являлся, но, возможно, она перед ним немного робела. Возможно, он был строг с ней, как и его отец, и еда была для нее единственным способом добраться до сына. Еда вместо объятий. Как и у некоторых женщин-друзей из квакеров, которые навещали их, пока Рейчел лежала по больницам. Те, которые называли ее не Рейчел, а мамочка, и врали, и говорили, что она устала, хотя сами точно знали, что вовсе нет, но что они не должны говорить — сошла с ума. Они приносили Энтони пироги и тушеное мясо. Но в основном пироги. Гарфилд посмотрел на отцовский затылок и подумал о постере Интерфлоры на дверях цветочного магазина, что на рыночной площади. Там было скажи это цветами. Скажи это пирогом.

Морвенна поймала его взгляд, улыбнулась и запела чище, и он понял, что угадал правильно. Они притоптывали ногами в такт и спели рекламный куплет вместе, теперь поувереннее, ведь их было двое. Так забавно.

Есть двое мужчин в моей жизни.

Одному я мать.

А другому…

— Ну, хватит уже, — заявил довольно твердо Энтони.

Гарфилд смолк сразу, но Морвенна продолжала петь, еще громче и быстрее, хихикая и не понимая, потому что ей было всего три с половиной года.

— Хватит, Венн, — Гарфилд похлопал ее по коленке, и она посмотрела на него.

— Шшш… — сказал он ей.

— Шшш… — повторила она.

— Это кто? — он взял ее куклу. Как он и предполагал, она выхватила куклу из его рук и на мгновенье впала в состояние яростной любви, поправляя кукле юбочку и волосы, и сжимая ее сильнее, чем это сделала бы любая мать. На самом деле она не любила своих кукол, она просто обладала ими и держала под контролем. Она отчитывала их часами на языке, который он не всегда понимал. А иногда подговаривала его отрывать куклам головы с неприятным резиновым хлопком, отчего они оба смеялись. Еще больше она смеялась, если он путал головы, когда приставлял их обратно, но потом, как правило, она начинала паниковать, и ему приходилось успокаивать ее, меняя головы так, как они и должны были быть, и причем быстро.

Далее по направлению к Бодмину они ехали в относительной тишине. Кое у кого из их друзей в машинах были радиоприемники, но в Моррисе водились только карты и альбом для зарисовок, принадлежавший Рейчел, и красный клетчатый плед для пикников, пахнувший пляжем и водорослями.

Рейчел не была мамочкой, и уж конечно, не была похожа на даму с Пшеничной Соломкой. Он думал, что совершенно не похоже, чтобы она скучала по нему и хотела обнять. Иногда, особенно если она рисовала, она едва ли замечала, есть ли ты рядом или нет. А когда она сердилась, становилось действительно страшно. Она никогда их не шлепала и не била — Энтони говорил, что так не правильно, а это означало, что не по-квакерски — но она вместо этого кричала и швыряла всем, что попадалось под руку.

Хотя, когда она бывала счастлива, оно того стоило. Когда она была счастлива, то это лучше любой дурацкой мамочки — как будто твоя ровесница, как сестра, но такая сестра, которая могла посадить тебя в машину и сказать: «Давай убежим, давай не пойдем сегодня в школу». Когда она бывала счастлива и делала такие вещи, как, к примеру, брала Гарфилда покататься на поезде или на долгую прогулку, когда он должен быть в школе или идти к зубному врачу ставить пломбу, Энтони сердился, но она сердилась еще больше, а потом смеялись над Энтони. А это вызывало шок, потому что он совсем не такой, над кем можно посмеяться, потому что он — учитель.

Став старше, Гарфилд, возможно, окажется на уроках английского в школе Хамфри Дэви в классе у Энтони, и вот этого-то он втайне ужасно боялся, потому что он ведь не будет знать, как вести себя и предполагал, что отсюда возникнут проблемы с другими мальчиками. У отца наверняка есть прозвище, к примеру, Рыбья морда, или Чокнутый, или Доктор Смерть, и все мальчики так его называют. Это было бы так страшно, что он даже подумывал, а не провалить ли ему «Одиннадцать-плюс» нарочно, чтобы пойти потом в другую школу, плохую, где будет полно таких мальчиков, как Стив Педни, который никогда не пользуется носовым платком. Но это было бы не по-квакерски.

В последнее время он перестал регулярно ходить в воскресную школу. Вместо этого он иногда сидел со взрослыми на собрании. Могущество молчания производило на него сильное впечатление, и часто мысли его занимали рассуждения на тему — что же такое по-квакерски, а что нет. Хотеть больше карманных денег теперь, когда он стал старше, было не по-квакерски. А вот хорошо вести себя со Стивом Педни, хотя другие этого не делали, — как раз то, что надо. Во всех нас есть немного Бога и Добра, даже в Стиве Педни — как крошечные свечечки, которые невозможно задуть, как ни старайся, каким бы усталым и плохим ты ни был, и когда сидишь с другими в тишине, нужно думать об этой свечке и стараться сделать так, чтобы она светила ярче. Или тебе следовало думать о людях, которым это нужно, и не только о Стиве Педни, но и о детях в Африке или Рейчел в больнице Св. Лоуренса. Или о своем новом маленьком братике, Хедли, насчет которого ты вовсе не уверен, что он тебе сильно понравится; и представлять, что держишь их всех в таком теплом свете, исходящим от всех людей в кругу. Это была довольно тяжелая работа, немного похожая на волшебство, но он наслаждался ею. Когда у них в школе проводили собрание, и все вместе бормотали одни и те же молитвы, и все это было о Боге и об Иисусе, и все говорили совершенно одно и то же, происходящее казалось шокирующе шумным и таким казенным, что трудно было понять, ради чего это все. Энтони говорил, что ему самому решать, во что он верит, и что он сам, Энтони, верит в Господа и Иисуса, и вероятно, может назвать себя христианином, и что Рейчел совсем не такая, но что они оба верят в добро, в маленькую свечку внутри каждого человека, даже Стива Педни. И даже матери Стива Педни, которую как-то раз Гарфилд видел в Ко-Опе, у которой руки были как жареная свинина, и выглядела она просто ужасно.

Больница Св. Лоуренса была огромной; много старых больших зданий и довольно много — поменьше. Все было похоже на маленький городок за собственной стеной. На больницу совсем не похоже, потому что машины скорой помощи не ездили туда-сюда, и не было очереди людей, из которых текла кровь, или людей с трубками, прилепленными к пальцам на ногах, или с букетами цветов, чтобы дарить друзьям. Казалось, что очень тихо. О том, что это больница, можно было догадаться только потому, что там висели цветные таблички с белыми заглавными буквами, которые встречаются только в больницах. ПРИЕМНЫЙ ПОКОЙ — как будто кричала эта табличка. ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ОТДЕЛЕНИЯ. НАРКОЛОГИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ. РЕАБИЛИТАЦИОННОЕ ОТДЕЛЕНИЕ.

Они приехали немного рано. Посетителей пускали только с двух до четырех, поэтому, пока не придет время, им пришлось ждать в приемной и спокойно сидеть, разглядывая журналы. Кроме них ожидали еще несколько других посетителей: мужчина с книгами в корзинке, старушка с гроздьями винограда, уже выложенными на тарелку, в углу тихонько переговаривались мужчина и женщина, выглядевшие очень обеспокоенными, будто они пришли тайком, не ожидая, что там будет еще кто-то. Женщина в углу начала плакать, и Гарфилду пришлось шепнуть Морвенне не смотреть туда. Морвенна была еще слишком мала, чтобы знать про тактичность, так что он удивился, когда она не спросила громко почему — как обычно делала. Она принялась разрисовывать дамские лица в журнале «Вименс релм». Гарфилд делал вид, что читает мужской журнал «Мотор Спорт», но на самом деле смотрел на Энтони.

Обычно Энтони был очень серьезным и спокойным. Изменения в его настроении заметить было трудно, потому что их у него не было. Он всегда был одинаковым, неизменной мостовой под неустойчивой погодой Рейчел. Но сегодня он был другим, даже нервным. Он все посматривал на свои часы, как будто не доверял часам на стене над головой медсестры, и все крутил обручальное кольцо, будто хотел отвинтить себе палец.