Ее разбудил пикап, пронесшийся мимо, из грузового отсека доносился собачий лай. Солнце встало, но не разбудило ее, потому что она так и спала, уткнувшись лицом в согнутую руку. Все у нее болело, и ее потрясло то, как ее всю перекорежило после того, как она немножко подвигалась. И все же, сев и болтая ногами, свисающими с подставки под бидоны, ногтями отчесывая волосы от лица, она чувствовала себя почти обновленной и явно в лучшем настроении, чем в течение многих недель до того.

Казалось, она заново, пусть даже только временно, обрела чувство цели. Она позавтракала последней лепешкой и яблоком, затем посидела несколько минут, удерживая в свете отпечатавшийся образ молодого водителя грузовика и его жены. Но благословению не хватило сияния, возникшего ночью — она уже была поглощена стоящей перед ней задачей.

Она встала, отряхнула с одежды крошки и листья, потопала ногами, чтобы вернуть им чувствительность, и выполнила несколько растяжек йоги, безмятежно улыбаясь при этом ошарашенному водителю, появившемуся из-за поворота и проехавшему мимо, уставившись на нее. Бродяги, ночующие на природе, больше не были обычным делом, как когда-то.

Затем она отправилась в том же направлении, куда шла ночью — прочь от Чинхола, мимо одного из видов в сторону суши, излюбленного художниками Ньюлинской школы, и до самого пересечения с главной дорогой у Дрифта. Оттуда было двадцать минут ходьбы вверх по узкой дороге на Санкрид, огибавшей пруд за Дрифтом, а затем вниз в соседнюю долину, по крутой тропинке, с полями Босвигана с обеих сторон.

Если подойти сзади по этому пути, дом скрывали деревья, но даже до того, как она могла рассмотреть его ясно, вопиющие изменения были очевидны. Давным-давно, когда они все проводили там столько времени, ферма все еще была работающей. И Спенсер, и его старший брат бросили школу, чтобы принять ферму от своего отца, которого какая-то наследственная болезнь сделала инвалидом. Бизнес и тогда не процветал — поговаривали, что члены семьи были оседлыми цыганами, а не прирожденными земледельцами — привыкшими, скорее, к сезонным работам, нежели к неустанно тяжелым и утомительным обязанностям сельского хозяйства. (Это забавляло Хедли, который говорил, что у Троя и Спенсера имена прямо как из телевизора, и на местном уровне это тоже не работало в их пользу). Под управлением сыновей, казавшихся ей тогда такими ушлыми, но которые, конечно же, были не более чем подростки, пускающие пыль в глаза, ферма ковыляла от кризиса к кризису. В какой-то месяц поддерживалась на плаву щедростью друзей отца, а в следующий — спотыкалась на последней затее Троя разбогатеть по-быстрому.

Двор неизменно утопал в грязи от скотного двора по щиколотку или глубже, издавая отвратительный мыльной аромат всякий раз, когда включали стиральную машину — по причине лопнувшего сливного шланга. А еще там постоянно стояли автомобили в процессе ремонта или тюнинга — одно из побочных занятий Спенсера — среди которых всегда находилось несколько, чьи владельцы, судя по всему, уступили свои авто ржавчине, ежевике и кошкам. Были там и куски полудохлой сельскохозяйственной техники, удерживаемые вместе не столько лентой из стекловолокна, сколько изобретательностью. Там всегда можно было встретить полубезумных, завалящих собачонок, иногда — хорьков, а одним памятным летом там обитал канюк со сломанным крылом. Повсюду царил ужасающий беспорядок, что делало двор тем самым местом, где хотел бы обитать каждый подросток с претензией на крутость. Братья обходились без бога, ровно так же, как и без родителей, могли устроить у себя бесчисленное количество случайных гостей и, поскольку были в дружбе, по крайней мере, с одним рыбаком, к тому же продающим наркотики, закатывали разнузданные вечеринки, славящиеся своей греховностью.

Братья были кошмаром любого родителя, вследствие чего она и Хедли подпали под их обаяние на пару безрассудных лет. Но даже, пока та ее часть, зубрившая перед экзаменами и напряженно слушающая на уроке, знала — а вот Спенсер этого не знал — что он был только периодом, который она скоро оставит позади ради лучших, более взрослых событий, ее слабая и неопытная часть нуждалась в нем, дабы он снабдил ее верительными грамотами, которые ни школа, ни квакеры дать не могли. Жизнь за пределами Пензанса втайне пугала ее, и Спенсер помогал ей преодолеть страх, не в последнюю очередь уже потому, что она знала, что использует его.

К ее изумлению, кавардак совсем исчез, а вместе с ним любой след братьев и их инвалида-отца в фургоне. Исчезли и разбитые машины, и развалившаяся сельскохозяйственная техника, полудикие куры и собаки. На их месте на опрятном гравии, там где раньше валялась всякая дрянь, стояли несколько чистых, новых автомобилей. Там были аккуратно засаженные приоконные ящики для цветов и кадки, а где раньше находился предательски прохудившийся канализационный люк над старой выгребной ямой у хлева, теперь стоял своего рода колодец, где загадывают желания — брось монетку, и все будет хорошо. Амбары и сарай для свиней — все были переделано. На симпатичных раздвижных окнах висели голубенькие занавески в мелкую клеточку, а на небольших шиферных табличках были указатели к Фермерскому дому Босвиган, Птичьему двору, Старой молочной ферме, Коттеджу Сеновал и Коровнику соответственно. И действительно, пройдя немного по подъездной дорожке, она натолкнулась на изящное объявление состаренного синего цвета, гармонирующему с синей клеточкой занавесок, извещающее о летних Коттеджах Босвигана с телефонным номером Сент-Ивс.

Она почувствовала, что отсюда должна вернуться немного назад, все внимательно рассмотреть, убедить себя в том, что огромные изменения действительно произошли. Может быть, отец умер, и мальчики, наконец, спаслись бегством? А может Трой все-таки быстро разбогател? Но то, что она увидела, было таким ухоженным и сделано с таким хорошим вкусом, в отличие от всего, что они, по ее мнению, могли бы сделать сами, что, вероятно, им пришлось съехать? Возможно, банк наконец-то решил, что еще одна никчемная отговорка оказалась уже лишней, и вынудил их продать ферму?

Ее напугал низкий, громыхающий лай и появление рядом крепкого коричневого пса, смахивающего на растолстевшего ротвейлера или помесь лабрадора.

— Ой, привет, — вырвалось у нее. Она не привыкла к собакам, ей редко когда бывало комфортно рядом с ними, и она надеялась, что собака пойдет дальше. Но пес, тяжело и весело дыша, присел рядом с ней и начал целенаправленно и неторопливо вылизывать ей лодыжки и ступни.

— Нет, — сказала она и попыталась пойти дальше в том направлении, откуда пришла собака. Она была в джинсах — с голыми ногами бы было еще хуже, — но в интересе животного к ней было нечто тягостное, она боялась, что его обожание может без предупреждения смениться на что-то более скверное. Тяжело дыша, пес обнажил многоярусные, как у акулы, зубы, и, как и следовало ожидать, когда она сделала шаг, он как бы наскочил на нее и игриво щелкнул зубами, прихватив волочащиеся края джинсов.

— Нет! — сказала она более твердо.

— Кипер! — крикнул кто-то. — Эй! Кипер!

Появился мальчик не поддающегося определению голенастого возраста от двенадцати до пятнадцати лет.

— Извините, — сказал он, хрипловато от смущения. — Чужие ему не часто попадаются. Извините. Кипер!

Он пришел по дорожке, которую она не заметила — совсем в стороне под деревьями. Мальчик в чересчур больших кроссовки на слишком вытянувшихся ногах стремительно бросился с дорожки по направлению к ней. Он наклонился, пытаясь надеть на собаку ошейник с поводком, а пес теперь решил поиграть и мячиком подпрыгивал, припадая на мясистые лапы вокруг Морвенны, которая застыла как дерево в середине круга.

— Кому-то совсем не хочется уходить, — сказала она, уже расслабившись.

— Кому Вы рассказываете, — пробормотал он. — Зверюга поганая. Мы ведь собирались гулять совсем в другую сторону… правда-правда.

На копне красновато-коричневых волос красовалась бейсболка, мешковатые шорты низко сидели на бедрах, но его попытка выглядеть крутым была неумолимо подпорчена тощими руками. Когда ему, наконец, удалось поймать собаку, Морвенна мельком увидела под козырьком бейсболки его лицо.