Рейчел выпила гораздо меньше, чем все остальные, и в студии сделала себе крепкий и омерзительный растворимый кофе. Ошеломительная необычность окончания вечера еще больше отрезвила ее. Когда она отправилась искать свою машину, то нашла Джека, сидящего на стене, окружающей сад, и покуривающего трубку. Слишком пьян, чтобы вести машину. Она привела его обратно к «Моррису»[38] и повезла домой, тихонько похрапывающего и прислонившегося к пассажирской дверце.
Когда, наконец, она вошла в дом, все было тихо. Она заглянула к Гарфилду, осторожно подтянув одеяло, чтобы прикрыть ему плечики, а затем скользнула в постель рядом с Энтони.
— Бог мой, какая ты холодная, — пробормотал он, когда его разбудили ее окоченевшие ноги.
— Извини.
— И ты вся в песке! Где тебя черти носили?
— Плавала. С Джеком и его друзьями. Извини. Так устала, что даже песок не смыла. Перевернувшись набок, она прижалась к нему, радуясь, что он тоже лег набок и прижался к ней.
— Джек познакомил меня с ГБХ, — сказала она.
— С кем?
Она хихикнула, вспомнив Джека, как она вела его к входной двери и выудила ключи у него из кармана.
— Это вместо Господи! Барбара Хепуорт!
Он обнял ее, засыпая, а она крепко уцепилась за его руку, сна у нее не было ни в одном глазу, и она погрузилась в теплое отдохновение.
НОРМАН МОРРИСОН
В ноябре 1965 года квакер по имени Норман Моррисон облился бензином у Пентагона и сжег себя в знак протеста против участия Америки в войне во Вьетнаме. Однако мощь его пацифистской демонстрации интерпретировалась неоднозначно — он прижимал к себе новорожденную дочь, жизнь которой удалось спасти только потому, что его уговорили отбросить ее подальше от поглощавшего пламени. Новость и столь же шокирующие фотографии вскоре достигли Пензанса, где Келли как раз слегла со второй послеродовой депрессией. Эта картина в пылающих багряно-алых тонах в рамках кубовидной серо-черной структуры зачастую воспринимается как дословный перевод газетной полосы в масляную краску. Однако Сэр Вернон Вакс, ее консультант в Сент-Лоуренсе, Бодмин, куда она сама госпитализировалась спустя несколько часов после завершения работы над картиной, вспоминал в своих мемуарах: «Ее внимание приковал не сам факт самоубийства, но та опасность, которому это самоубийство подвергло ребенка Моррисона. В момент просветления она уподобила эти языки пламени собственному безумию, лижущему ее новорожденную дочь». После выздоровления она подарила картину больнице и, когда картину выставили там, сказала Ваксу, что речь идет вовсе не о Моррисоне, а о героической любви. «Видите, вон там маленький серый квадратик, который как бы скрепляет всю композицию? — сказала она мне. — Не говорите ему, но это мой муж».
(Предоставлено филиалом Национальной службы здравоохранения Корнуолла)
Возникали промежутки времени, как правило, в дневные часы или в те моменты, когда она как раз удалилась бы рисовать, и в это время Энтони мог почти забыть, что она мертва. Они вели такое независимое существование в пределах своего брака, что даже после выхода на пенсию он был всерьез приучен проводить день за днем, пока ее присутствие оставалось чисто номинальным. Ее распорядок дня был совершенно непредсказуемым. Частенько ее вдруг охватывало внезапное стремление пойти поработать или почитать, или отправиться на прогулку поздно вечером или на рассвете, так что он даже привык просыпаться, обнаруживая, что в постели он в одиночестве. Продолжал выдавать ее отсутствие лишь непривычный порядок повсюду. И покой.
Порядок был равным образом результатом вклада Хедли и отсутствия Рейчел. Его затянувшийся во времени визит походил на повторное явление жены, но жены школы 1950-х годов. Он застилал постели и проветривал комнаты. Он вытирал пыль и пылесосил. Он вовремя ставил на стол вкусную еду и при этом поддерживал обаятельный разговор. Его присутствие приносило удовольствие, но Энтони видел, что, ради того, чтобы быть хорошим сыном, он фактически отсрочил для них обоих время неизбежного принятия происшедшего, возможно, даже время полного траура.
Когда его самообладание, наконец, дало трещину, через час после того, как крики и грохот уступили место молчанию, когда он вломился на чердак и нашел ее похолодевшей, казалось, что все его чувства выплеснутся в милосердной горячке. Наедине с ее телом, он плакал, неистовствовал и грустно размышлял. Он целовал ее, кричал на нее и прижимал к себе — был волен делать, что ему угодно, потому что умерла она не в больнице в окружении всей семьи. Но потом, как только ее похоронили, на него снизошло своего рода оцепенение, которому присутствие Хедли в доме только способствовало, и оказалось, что ему недостает искренности горя, и что его выбивают из колеи неоднозначные чувства, исподволь вкрадывающиеся на его место.
Разве не походило ее отсутствие на затишье после нескольких дней лютой непогоды? Разве жизнь его не стала легче теперь, когда больше не надо было делить ее с такой трудной женщиной?
Во время первого приступа Джек дал ему прозак, чтобы помочь справиться. Потом Энтони перестал его принимать, потому что ему не понравилось, как лекарство заглушало чувства, и он понадеялся, что таким образом они снова нахлынут на него, но этого не произошло. Джек был человеком весьма проницательным, и помощи от него было больше, чем от кого-либо другого, ведь жизнь Джека была в такой степени определена потерей любимого человека. Джек провел без Фреда гораздо более значительную часть своей жизни, чем с ним, но никогда не полюбил снова — по крайней мере, публично — и, как было всем известно, в муках горя отказался от живописи и едва возобновил свои занятия спустя десятилетия. Он соблюдал приличествующую джентльмену отговорку — дескать, его призвание медицина, а искусство — простое хобби. Его работа была в галерее Тейт — небольшая картина регулярно выставлялась в галерее Сент-Айвса и была там одной из самых ходовых открыток, пользовавшихся наибольшим спросом — но время превратило отговорку в реальность.
Джек каждый день забегал на несколько минут проведать своего пациента по дороге домой из офиса на Морраб-роуд, который он делил теперь с несколькими партнерами гораздо моложе, и которые, собственно делали почти всю работу. Горе — это своего рода болезнь, утверждал он, и течение этой болезни столь же предсказуемо, как и для кори или обычной простуды. При наличии времени и лечения горячка от горя неизбежно ослабевает, оставляя самых удачливых больных со шрамами там, где была любовь. Он был таким же участливым после Петрока, и даже такое ужасное горе со временем отступило.
Когда Энтони дал понять, что продолжающееся присутствие Хедли угрожает превратить его в эмоционального инвалида, Джек мягко напомнил ему, что Хедли тоже скорбит, и указал на то, что упустил из виду Энтони. «Этот мальчик всегда был семейным клеем, сохраняя мир и мешая вам разлететься на куски. Когда Рейчел ушла, он остался без работы. Ему нужно время, чтобы адаптироваться. Это при условии, что у них с Оливером все хорошо. Не вижу других причин тому, что он застрял здесь на все эти недели, проводя ночи в односпальной кровати».
Даже когда Хедли отмахнулся от вопроса и сказал, что у них с Оливером все в порядке, Энтони понял, что, возможно, это было не так. Хедли всегда представлял свою семейную жизнь текущей так спокойно, что тем самым практически вынуждал столь же спокойное одобрение и, конечно же, не вызывал на дискуссию. Разволновавшись, Энтони дождался, пока Хедли отправится за продуктами, а затем позвонил Оливеру в галерею. Возможно, это было бестактно с его стороны, поскольку, существование проблемы в их отношениях ни тот, ни другой признавать не собирались. Стараясь не вмешиваться еще больше, что только поставило бы в неловкое положение их обоих, Энтони перевел разговор на картины, что остались после Рэйчел, и на возможность выставить их. И выяснилось, что куратор Тейт (младший по должности) уже осторожно наводил справки. На этой более нейтральной территории Оливер согласился приехать при первой же возможности, чтобы взглянуть на них и сделать фотографии. Но прежде чем расстаться, он добавил с обескураживающей прямотой, что его друг очень хотел бы посетить Корнуолл.
38
«Моррис» — марка автомобиля.