Но как утерпеть, как сдержаться, когда впереди раскрывались блистательные перспективы. Кибернетическая диагностика, нейрокибернетика, а значит, замена гадания на кофейной гуще, над тьмой тысяч данных для диагноза и лечения — точным расчетом. Само собой, Косырев не мог и тут быть знатоком. Но подбирал людей, свободных от мертвых традиций, и вроде бы институт не отставал от восхождения науки. Он был хитрец, НИИ разрастался, не старея, а молодея.

Особенно ладно устроилось с техникой. Долго искал, но нашел — таки кого надо. Шмелев Борис Степанович, Боря, переманенный из другого НИИ, где Косырев с незаурядным красноречием и тайком разбрасывал прельстительные перспективы. Институт был не ахти какой, и Шмелев с горечью исповедался, что за три года удалось реализовать только одну задумку. Аппаратик был прелюбопытнейший. Он позволял получать объемные фотографии внутренних полостей организма, будто они распластаны на столе. Это было не по части Косырева, но он оценил остроумие решения и понял, что именно Шмелева ему и не хватало. Начиналась еще одна наука — биоинженерия, и Шмелев уже в косыревской клинике показал практическую хватку, решив для начала простенькую, но важную задачу. Душно в операционных. Сестры постоянно стирают капли пота со лба хирурга. Даже крупные больницы и клиники были тогда лишены медицинских кондиционеров, которые регулируют температуру и влажность воздуха. У Косырева кондиционеры появились. А передай он заказ медицинским подрядчикам, прошли бы годы. Шмелев подыскал нужных ребят, инженеров и механиков. На них можно было надеяться, это был рабочий класс в институте Косырева.

Вслед за технической возникли лаборатории биофизики, нейрокибернетики, отделение нейропсихиатрических исследований. Они теснили клинику, но больные никак не теснились. Стали строить новый корпус.

Это было преддверием барокамеры, — и началась работа! С приходом Шмелева и пошли косыревские денежки с личного счета; оба не терпели промедлений, и когда бухгалтерия барахлила по мелочам, лезли в собственный карман, который у Косырева был обширнее. По проекту Шмелева и Косырева барокамеру изготовили на заводе, и теперь уникальное оборудование, идеально притертое, пришлифованное, как космическая ракета, было почти готово и ждало, когда внутри прозрачного колпака зацарствуют стерильные руки хирурга. Операция мозга лазером. Неслыханно!

Бог мой, как обрадовалась Елена Петровна Ореханова, Лёна, увидев смонтированный лазер! Она щелкнула тумблером, и в подставленной фанерке возникло едва видимое глазом отверстие. Улыбнулась ему, как мать ребенку, и пальцем потрогала, погладила. Еще непригодный для операций аппарат, но наладим, усовершенствуем. Ей виделся конец не только механической хирургии, — конец безраздельному господству мужчины-захватчика. Что может быть точнее женской руки, где физических усилий понадобится совеем мало? Косырев искоса поглядывал на волевой профиль, на выбившиеся из-под белого колпака темно-русые с рыжинкой волосы, на высокую шею. Она повернулась, и ее зрачки — в светлых, четко обведенных райках — расширились и будто охватили его в общем восторге. Она была особенной: или почти дурнушкой, недовольной и сухой — до резкости, до бесцеремонной грубости, — или очень близкой и доброй, как сейчас, когда она улыбалась. В барокамере, где место космонавтов занял операционный стол, она была королевой, готовой применить целительную власть.

До поры до времени Косырев был доволен, как говорится, суммой любых достижений. И вдруг — стоп. Конец восторгам. Жизнь распалась на две половины. До — радости открытий и свершений. После — мучения и неуверенность.

Барокамера обещала леченье прежде безнадежных больных. Чисто хирургический подход оказывался узким, и здесь особенно требовались биохимические, кибернетические и прочие методы. Но для этого необходимо было знать, что такое болезнь. Такой вот простенький вопрос.

Чувство нового — ладно, новое приметит всякий глазастый и небездумный. Сумей по-новому увидеть старое, фундаментальное, в этом высший полет мысли.

Ну что ж, вернемся к праотцам. Со времен Сеченова и Клода Бернара болезнь понималась и как физическая дисгармония, и как нервно-психическое страдание. Однако и теперь, в эпоху стрессов, четкого разделения, а значит, и понимания единства духовного и телесного нет. Вот оно проклятье медицины — духовно-телесная, иначе говоря, психосоматическая проблема, о которой написано и наговорено уйма верного и тьма глупостей. Да, представьте себе. У медицины нет общей теории болезни. Поносите ее самым пошлым образом, ругайте медиков, и в каком-то смысле будете правы.

Раньше он скептически щурился, похаживая вокруг да около. Что там Фрейд и его произвольные манипуляции с фактами подсознания! Нейрохирургия строилась на ощутимых фактах. Как же иначе? Травмы, опухоли, аневризмы, кровоизлияния — все это зримо, наглядно, есть что исследовать и поправлять. Безусловно, в лечении нельзя обходить и переживаний — озабоченности, горя, радостей — они многое значат. И их учитывали. На глазок. А в науке так нельзя.

Давайте мыслить, давайте осторожно думать. Разве духовные напряжения и эмоциональные вспышки возникают без внешних причин? Чепуха. Значит, терпеливо собирай факты, не упускай, как скупец, ничего. Обобщай. Чтобы обнаружить единицу переживания, его, так сказать, материально-духовную клеточку. И выделить ее, подсчитать и рассчитать в бесчисленных ситуациях. Вот тогда в нашем деле и восторжествуют математика и кибернетика!

Это был ложный путь. Гнилушкой мерцала пустая абстракция, и не получалось ничего. Хоть бы сдвиг, хоть бы шаг к верной цели, хоть бы щелочка в глухой стене. Нет. Переживания не расчленялись.

Оставалось искать бесчисленное множество причин болезни — это раз. Или же, по непоколебленному Вирхову, искать больные клетки в определенном месте, искать спрятавшихся злодеек — это два. Последнее в высшей степени нравилось Косыреву-хирургу: найди и вырежи. Но Косыреву-нейрофизиологу претили оба подхода.

Прямо хоть плачь. С одной стороны, индивидуальные случаи, ин-ди-ви-ду-аль-ны-е, с другой-определенный тип заболевания. Вот интуиция, и вот логика, — отдельно. В итоге выезжай на ювелирном мастерстве. Бывало, Косырев разгдывал свои руки с отвращением к их хваленой умелости. Самые основы нейрохирургии казались порочными: не наука, а игра. А он не хотел играть жизнями, ни в каком смысле.

У-гм, коллеги. А ведь современная медицина растаскивает больного! Не лучше ли прежний универсальный врач, который лечил как мог. Иногда худо, но зато видел в больном человека. У него и мысли не возникало, как там поживают раздельные дух и тело. Мудрый домашний или деревенский врач! Мы много рассуждаем о психотерапии, а он знал, что иной раз немудрящее, но искреннее утешение — самое верное средство. Даже в случае заразной болезни, даже когда зуб извел или желудок замучил, человек болен весь, а не частично. Все в нем страждет.

Но не значит ли это, что он, нейрофизиолог, должен браться за все? И язва желудка, и гипертония, и, как теперь все уже знают, рак чаще всего вызваны душевными травмами, сверхнапряжениями... Перелетая из одной страны в другую, Косырев убегал от самого себя: потаенные мысли влекли следом много разных последствий и даже утрат.

Психосома. Психо-сома. Психосома. Нет в мире ничего более загадочного. А пока — о философские ночи!— он кое-что понял. Да, многогранная личность человека индивидуальна и посему нуждается — каждый раз — в особом лечебном воздействии. Деревья не похожи друг на друга, так что говорить о людях. И из этого надобно исходить, а не из какой-то мифической единицы переживания. Косырев ввел новые формы опросов и историй болезней. Кто вы, больной? Как радовала и била вас жизнь? Рассказывайте, что вас заботит, и вместе будем искать выход.

За этим встала сверхзадача. Поиски причин болезни в самом содержании человеческой жизни так или иначе могли объединить усилия всех, весь коллектив. И с этим нужно было торопиться.