— Что ж, хорошо, если дело обстоит действительно так. Однако советско-американские отношения, как вы знаете, ухудшились вовсе не по нашей вине…

— Да, это верно, — сказал гость. — Их надо улучшать. И знаете, я думаю, что могло бы существенно повлиять на их улучшение?

— Что? — спросил я.

— Если бы ваша страна… видите ли, нам, американцам, многое непонятно в вашей стране, в вашей системе. И я уверен: если бы вы несколько изменили свои порядки, это бы сразу отразилось на наших отношениях в лучшую сторону.

Вот, оказывается, как все просто! Стоит нашей стране «изменить свои порядки», а иначе говоря, отказаться от завоеваний социализма, и сразу наступит мир и благодать!

— Вам не кажется, — сказал я, — что такая позиция выглядит по меньшей мере очень странно? Так мы никогда ничего не добьемся. Нам, советским людям, также ведь многое непонятно из того, что происходит в вашей стране, многого мы не разделяем. И тем не менее мы не ставим никаких условий, мы не говорим: измените вот то-то, измените вот это и тогда, мол, наши отношения сразу улучшатся. В конце концов, как жить — это дело каждой страны, каждого народа, и с этим надо считаться.

Он слушал меня и опять кивал, но понимал ли, что я хочу сказать? Соглашался ли? Или, как бы ни располагал он к себе своей открытой, жизнерадостной улыбкой, слишком глубоко засели, укоренились в его сознании предрассудки относительно нашей страны? Ведь он не пробыл в Советском Союзе еще и нескольких дней, а уже брался судить о том, как следовало бы нам вести свои внутренние дела. Откуда эта предвзятость, эта запрограммированность сознания?

Впрочем, очень возможно, сейчас, глядя на меня, слушая, что я говорю, он думал обо мне примерно то же самое, что я о нем. И все-таки, что бы там ни было, один тот факт, что мы сидели сейчас друг против друга в Ленинградском Доме писателей и откровенно говорили обо всем, что волновало нас обоих, конечно же, многое значил!

— Однако вы у себя в стране, я заметил, тоже культивируете антиамериканские настроения, — вдруг сказал мой собеседник.

Тут уж я не мог сдержать искреннего изумления:

— Антиамериканские настроения? Но в чем?

Он заговорил горячо и торопливо, и переводчица объяснила мне, что, оказывается, наш гость, проходя по Невскому, видел антивоенный плакат, на котором был изображен дядя Сэм с ядерной бомбой или что-то в этом роде.

— Но при чем здесь антиамериканские настроения? — сказал я. — Антимилитаристские — да. Мы против тех кругов, кто ратует за гонку вооружений. Что же касается американского народа, то к нему мы всегда испытывали и уважение, и глубокую симпатию.

— Значит, мы должны с большим доверием относиться друг к другу, — отозвался мой собеседник. — Не надо, повторяю, считать, что в Штатах кто-то всерьез помышляет о войне с Советским Союзом…

— Однако именно Вашингтон отказался ратифицировать договор ОСВ-два, — сказал я.

— Что поделаешь… — Американец развел руками. — Вы же знаете, президент в свое время подписал этот договор, но сенат… У нас ведь демократия. Тем не менее, заверяю вас, подавляющее большинство американского народа — за достижение соглашения с вашей страной…

«Вот уж действительно парадоксы демократии, — подумал я. — Подавляющее большинство народа — „за“, а сенат, вроде бы избранный народом, — „против“…»

— Политика — это сложная штука, — продолжал тем временем мой собеседник. — В ней тоже бывают свои спады и свои подъемы, периоды похолодания и потепления, — это неизбежно. Но я убежден: со временем все уладится, все станет на свои места. Так что не принимайте слишком близко к сердцу все то, что иной раз говорят наши политики…

— Не принимать близко к сердцу?! Нет уж, мы слишком хорошо знаем, что такое война. Здесь, в Ленинграде, всего лишь в тридцати минутах езды от дома, где мы сейчас сидим с вами, на Пискаревском кладбище лежат сотни тысяч ленинградцев, погибших в блокаду…

— Простите, что вы сказали? Я не понял, — озабоченно произнес американец.

— Я сказал: на Пискаревском мемориальном кладбище лежат сотни тысяч ленинградцев, погибших во время войны, в блокаду. Среди коренных жителей нашего города вы вряд ли найдете хоть одного человека, кто бы не потерял в дни войны кого-либо из своих родных. Так как же не принимать нам близко к сердцу все то, что сегодня говорится о войне и мире, все то, что происходит сегодня на земле!

Гость помолчал, чуть склонив голову.

— Да, да, я понимаю, — произнес он после небольшой паузы. — И все-таки поверьте мне: наш народ так же хочет мира, как и ваш.

— В это я верю, — сказал я.

Мой собеседник оживился, жизнерадостная улыбка вновь осветила его лицо.

— А знаете, как я попал в вашу страну? — неожиданно спросил он. — Знаете, почему надумал приехать сюда? Сейчас я расскажу, как это случилось. Однажды — это было в Швеции — на каком-то приеме я познакомился с русской женщиной. И вдруг я обнаружил, что я впервые в жизни вижу перед собой русского человека. Да, да, представьте себе: до тех пор я не видел ни одного русского! Хотя русских, как вы знаете, не так уж мало в Америке. Но тем не менее не видел. И тогда я подумал: «Как же так? Мы столько говорим о советско-американских отношениях, о русских, о России, а я, писатель, знаю русских лишь понаслышке, лишь чисто теоретически». Я решил, что этот пробел необходимо срочно исправить. И вот я здесь.

Он засмеялся, и я тоже улыбнулся в ответ.

— И я не жалею, что предпринял это путешествие. В конце концов, чем лучше мы будем знать друг друга, чем чаще будем встречаться, говорить, спорить, тем больше будет доверия на земле.

— Да, это верно, — сказал я. — Это очень верно.

— А потому, если окажетесь в Штатах, приезжайте ко мне в гости, в Джорджию.

И он протянул мне свою визитную карточку.

— Я буду рад вас видеть.

— Спасибо, — улыбаясь, сказал я, — непременно.

Разумеется, я понимал: скорее всего мне вряд ли когда-либо доведется побывать в Джорджии, в гостях у этого человека. И все-таки, пусть чисто символическое это гостеприимство, это приглашение, — словно речь и правда шла о поездке к человеку, живущему по соседству, — имело глубокий смысл. Ведь очень хочется верить, что наступят на земле времена, когда все народы, все страны станут добрыми соседями. Во всяком случае, прощаясь с гостем из Джорджии, руки друг другу мы пожимали от души.

Некоторое время спустя после его отъезда в Союз писателей пришло письмо. Мой новый знакомый благодарил за гостеприимство и писал, что одним из самых значительных впечатлений для него стала наша откровенная беседа в Ленинграде, в Доме писателей. Мне бы хотелось думать, что слова эти не просто дань вежливости, что так оно и есть на самом деле. Хотелось бы так думать.

Три альбома

каждом доме, у каждого из нас наверняка отыщутся вещи, которые уже отслужили свое и теперь за ненадобностью хранятся где-нибудь на дальней полке шкафа или в глубине ящика письменного стола. Они, эти вещи, уже не приносят практической пользы, но в то же время расстаться с ними жалко, почти невозможно, потому что любая из них обладает своей особой памятью. А если взять их в руки, внимательно приглядеться к ним, они вдруг заговаривают с тобой.

Так, например, в одном из ящиков письменного стола хранятся у меня старые хлебные карточки. С маленькими талончиками, которые некогда быстро и ловко отрезали ножницами продавщицы булочных, эти карточки напоминают о суровом и радостном послевоенном времени. Возле них лежат аккуратно завернутые мои первые офицерские погоны — золотые с маленькими серебряными звездочками. Хорошо помню тот день, когда их, эти погоны, торжественно вручил мне мой командир. Впрочем, сегодня речь пойдет не о погонах и не о хлебных карточках. Я хочу рассказать о трех альбомах, которые хранятся здесь же в моем старом письменном столе.