— Вы увлекаетесь и уходите в сторону от спора.

— Это простительно. Мне просто захотелось сказать вам, что мысль Эйнштейна росла и крепла в благодатную пору широких и разнообразных научных исканий и неожиданных великих Находок. А что касается парадокса об обратном порядке причин и следствий, то уже понятно, как с ним справиться. Надо согласиться, что скорость выше световой не разрешена природой ни для какого перемещения материи в пространстве: в этом парадоксе прежде всего нереально предположение, что ваше тело может с успехом соревноваться в скорости со светом, нереальна ваша физическая плоть, возомнившая, что она способна не только догнать, но еще и обогнать световые лучи.

— Да-а, интересно… — скажет старый учитель. — Мне это по душе. Но вот что может смутить многих людей: мыслью каждый способен перенестись на Солнце в мгновение ока, а свет доходит оттуда только за восемь с лишним минут. Не получается ли, что человеческая мысль есть нечто гораздо более быстрое, чем свет? Допустить, что мысль — нематериальное чудо, я не могу. Представить, что для мысли законы природы не писаны, тоже не могу. Как же быть?

— Ну, это-то очень просто! — улыбнется физик. — Когда вы мыслью переноситесь на Солнце, физический — материальный — процесс происходит не между Землей и Солнцем, а только в клетках вашего мозга. Что-то там, несомненно, перемещается, что-то материальное совершается — биофизики и биохимики когда-нибудь сполна расследуют этот сложный механизм… И, к слову сказать, без науки об элементарных частицах им это сделать вряд ли удастся. Но расстояния в мозговых клетках так малы, что даже при небольшой скорости процесса мысли этому мозговому процессу на ваш полет от Земли до Солнца требуется ничтожно мало времени. Вот какой реальный смысл имеет выражение «во мгновение ока».

— Да, я сообразил это сразу, но не захотел вас перебивать. И, знаете, кажется, я догадываюсь, с каким свойством материи должно быть связано существование предельной скорости… Правда, такая догадка меняет привычную картину движения материальных тел, которую я столько лет рисовал перед ребятами в моей школе, но эта старая картина все равно теперь не годится.

— Я же сказал, что мы с вами легко договоримся! — с радостью подхватит это признание физик. — Даже без математики договоримся! Давайте сюда вашу догадку…

И вот что он услышит, все время кивая головой в знак согласия и больше уже не замечая старомодной бородки на воодушевленном лице помолодевшего учителя.

Материальные тела — и гигантские звезды и крошечные частицы — не способны без какой бы то ни было причины менять состояние своего движения, если они равномерно движутся по прямой. Пока скорость не меняется, остается неизменной энергия тела. Увеличилась скорость — возросла энергия движения. Но это значит, что для увеличения своей скорости тело откуда-то должно энергию черпать.

Вот оно ее зачерпнуло. Как изменится скорость тела? Вернее, насколько она увеличится? Даже не знающий механики человек быстро сообразит: наверное, это зависит от того, какому количеству материи приходится изменять свою скорость. Иначе говоря, это зависит от массивности тела. Мы неспроста с самого начала гордились массой наших спутников Земли. И неспроста именно их массивности больше всего удивлялся мир: тем труднее придать ракете нужную скорость, чем больше ее масса.

Так вот, вообразим ракету, запущенную с единственной целью: набрать скорость света. Пусть будет дана ей «зеленая улица»: все внешние обстоятельства, какие могут помешать ей достичь этой цели, пусть будут решительно устранены. Все образцово налажено! Горючее? Его сколько угодно. Трение? Его нет. Несовершенства формы и материала ракеты? Они начисто ликвидированы. Недочеты в устройстве механизмов? Нет недочетов! Летит идеальная ракета. И все равно световой скорости, как мы убедились, ей не набрать.

Так как это принципиально невозможно, то, очевидно, есть все-таки что-то в самой ракете, никакими способами не устранимое, что должно помешать ей беспредельно увеличивать скорость. Что же это такое?

Все можно сделать с нашей идеальной ракетой, кроме одного: превратить ее в нечто нематериальное — лишить ее массы! Стало быть, тут и надо искать корень зла. Больше негде.

Так, может быть, с маленькой ракетой дело пойдет успешней, чем с большой? Поначалу — да. Мальчика легче перевести с шага на бег, чем необъятного толстяка. Ускорять протоны на ускорителе легче, чем тяжелые ядра. Но предел скоростей — 300 000 километров в секунду для всех тел один. Это получается с неизбежностью, потому что нет такого тела — ни малого, ни большого, — по отношению к которому фотон оказался бы в покое. Значит, и протон, и мальчик, и толстяк, подбираясь к этой предельной скорости, должны очутиться в одинаковом положении. В каком же? В таком же, как и ракеты разной массы.

То, что их сперва отличало друг от друга — разница в массах, у предела скоростей, очевидно, перестает отличать их. Ничего другого предположить нельзя, раз корень зла может скрываться только в самой материальности тел. При скорости света уже никакой новый расход горючего, никакой приток энергии не в состоянии был бы ни на йоту еще увеличить их скорость. Иначе это не был бы предел! Но какой же должна оказаться масса тела, чтобы никакие усилия не могли с нею ничего поделать? Ясно, что бесконечной!

Стало быть, приближаясь к пределу — к скорости света, и протон, и мальчик, и толстяк, и любая ракета становятся неодолимо «тяжелыми». Тогда разница в их первоначальных массах действительно стирается. И скорость, равная световой, действительно становится для них одинаково недостижимой.

Иногда можно встретить неаккуратную фразу: «Частицы движутся в космических лучах со скоростью света», или: «На дубенском синхрофазотроне физики ускоряют протоны до световой скорости». Тут пропущено маленькое словечко — почти! Почти до скорости света… — вот это возможно. А если бы эти частицы в самом деле приобретали в космическом пространстве или в камере ускорителя точно скорость света, они приходили бы в лаборатории физиков бесконечно тяжелыми. Это было бы катастрофическое чудо.

Так упрямый материалист нашел самую естественную материальную причину существования предела скоростей: от величины скорости зависит величина массы тела, и эта зависимость такова, что масса становится бесконечной, когда скорость становится равной световой.

Этот вывод получился вынужденно, неизбежно: если бы к моменту достижения скорости света масса нашей идеальной ракеты еще не стала бесконечной, ничто не могло бы помешать ракете увеличивать скорость и дальше.

Конечно, одними рассуждениями учителю трудно было установить еще и математическую форму этого закона возрастания массы. Но то было уже дело третьестепенное. Ему открылось самое важное — новый, неведомый в XIX веке физический закон природы.

Это было и неожиданно и радостно, как обретение всякого нового знания, и вместе с тем немножко страшновато: прежняя картина движущейся материи действительно рушилась на глазах!

Масса физических тел всегда представлялась неизменной. Всегда думалось, что природа или человек могут увеличить или уменьшить ее лишь хирургическим путем: оторвать от тела кусочек вещества или прилепить новый кусочек, позаимствовав его в другом месте. Это и называлось законом сохранения массы. И вот оказалось, что дело обстоит иначе.

Закон сохранения массы словно бы повис на волоске: еще одно прикосновение неумолимых физических фактов и такой же неумолимой логики — и волосок оборвется. Что же будет тогда?

Старый учитель, не боящийся логики, на минуту даже глаза прикрыл — ему вдруг представился мир, в котором масса прибывает и прибывает без малейшего изменения количества частиц вещества! Она прибывает и прибывает только оттого, что звезды во вселенной и электроны в атомах начинают двигаться все быстрее. И тотчас эта картина сменилась в его воображении другой — картиной исчезновения массы без того, чтобы она появлялась где-то в соседнем месте: звезды и электроны стали двигаться медленнее, и масса их начала таять. Старик уже поднял кулак, чтобы с силой грохнуть по столу: «Это бред! Этого не может быть, потому что…» Он чуть не добавил: «Потому что этого не может быть никогда», но вспомнил Чехова и улыбнулся. «Я, кажется, слишком тороплюсь, — подумал он и разжал кулак, — с этим двадцатым веком нельзя шутить, а я забыл, что ворвался в него из Девятнадцатого. Надо подумать, надо внимательно подумать, а то как бы не стать догматиком, вроде служителей папы».