Она встала, не обращая внимания на его порыв встать, как джентльмен. Она собрала юбки онемевшими руками.

— Да. Это было глупо. Я думала, ты знаешь, как бороться с такой болезнью.

— Бороться? Нет. Но исцелить — возможно. Эмма…

— У меня был, — сухо сообщила она, — утомительный день. Я переживаю за свой Щит. Мой долг — заботиться о нем, пока он рискует собой на службе у меня. Ты можешь со мной не соглашаться, но не все из нас могут закрыться книгами и пацифизмом.

— Эмма, — он тоже говорил устало, словно она была глупым ребенком. Он смог встать с рывком. Его неуклюжесть и принятие изъянов тела тоже ее раздражали. — Я не говорил, что не помогу.

«Так помоги уже».

— Нет, но пока ты найдешь решение, я лучше потрачу время на поиски всей помощи, какую можно найти.

«Я не позволю умереть еще одному Щиту».

Если она думала о Кроуфорде, она думала и о четверых людях, что пытались защитить ее. И заплатили жизнями. Их искаженные тела и запах…

Трепет движения, Микал отошел, раздался робкий стук в дверь. Там был префект с белым лицом, пятна пылали красным. Почему его не научили избавить себя от этого чарами? Это был пустяк для целителя. В его дрожащих руках был серебряный поднос. Похоже, кто-то сказал ему, кто она.

«Эмма. Это смешно», — она глубоко вдохнула. Ее корсет был знакомым, но врезался жестоко, хоть и напоминал стоять правильно. Библиотеку заполнил шорох, но это могла шуметь кровь в ее ушах.

Движение. Томас пересек пространство между ними в своем стиле.

— Боже, — вдох удивления. — Ты все же из-за чего-то переживаешь.

«Ты думал, я не умею?» — но говорить так нельзя было.

Он разглядывала его лицо.

Было бы не так ужасно, если бы у него не были такие красивые глаза. Исцеление в них сияло бледной эфирной силой за угольной тьмой зрачков и радужек. Сияющие камни. Эти глаза принадлежали мальчику-греку или одной из чудесных статуй великого самаритянина Симона Магистра, который спас толпу от пророка красивой магией. Язык исцеления даже содержал историю, как одна из статуй полюбила ученицу великого Магистра и ожила, когда он произнес ее имя…

…но поймал умирающую любимую новыми руками, потому что он всю жизнь произносил ее имя.

История не закончилась, а остановилась, словно даже великий язык не мог выразить, что было дальше. Может, у Серой дисциплины был свой конец. У Черной Магистр почитался за другие… исследования.

Ее зубы были сжаты, как не подобало леди.

— Из всех людей, Томас, ты-то должен знать, как я переживаю, — и как это не важно, когда долг зовет. Хотя она не могла винить его за то, что он считал ее холодной и без веры. Она просто была юной, а Левеллин… и она снова вспомнила юного Кима Рудьярда, улыбающегося и прыгающего, как призрак. Он только закончил обучение, в нем было немного английской крови, и он был зачислен хотя бы на экзамен в Большую Коллегию, бьющееся сердце магии империи. В Индасе он точно был сахибом, как Колдфейт был принцем среди целителей.

Это их не устраивало. Ее недовольство было пустяком рядом с их, может, ее пол не давал ей стремиться к такому.

«О, Эмма, себе уж не ври. Не надо».

— Прости, что побеспокоил. Я пойду, — она произнесла слова ровно и тихо, она смотрела на знакомую боль в его взгляде.

— Эмма…

Но она ускорилась и вышла в дверь. Чайник звякнул о поднос, она замерла и произнесла чары, что избавят юношу от пятен, произнося каждую буквы так, словно ей было больно, ощущая мелкие слова исцеления, не своей Дисциплины, пеплом на непослушном языке. Их было мало — чары были детскими — но когда они прошли, на ее плече оказалась рука Микала, свет зала жалил ее глаза так сильно, что она не стыдилась слез.

Глава одиннадцатая

Язык не подойдет

Арчибальд Клэр полулежал в кресле, глядя на камин. Угли слабо горели, тихо потрескивали чары, унося дым в дымоход.

Он провел тут много времени, общался с мисс Бэннон в удобной гостиной. Бледная обшивка была старым другом, как и бумага над ней с приятным геометрическим узором на голубом фоне. Дверь обрамляли высокие узкие столы, на каждом была ваза из алебастра с белыми перьями страуса; ковер напоминал пруд в сумерках с кувшинками, на углах были кисточки. Мебель была бледной среди роскоши, два больших зеркала поблескивали в глубинах, и комната не была в тени.

Тут было тихо и спокойно, а еще комната была близка к входной двери, так что он услышал, когда мисс Бэннон вернулась.

Он потерял счет времени тут, смотрел на уголек, пока он не побелел.

Знакомая дрожь стен вывела его из ступора. Он не спрашивал у мисс Бэннон были ли все дома волшебников такими, дрожали как обученная, но взволнованная собака. Может, стоило. Ее ответ мог объяснить это, хотя ее ответы чаще только запутывали.

«Как можно объяснить магию логически? Мистер Клэр, это как просить глухого объяснить музыку, а рыбу — рассказать о суше. Это не описать, но это сама магия».

Его способности блуждали. Он тряхнул головой, услышал, как открылась входная дверь, шепот Микала. Слуги не спешили к ней… она догадается?

— …слышу биение его сердца, — сказал Микал. Он открыл для нее дверь, и очень бледная мисс Бэннон вошла в гостиную. Она была с напряженной и с сухими глазами, но выглядела так…

Он не мог подобрать слова. Да, вот оно. Точно.

Эмма Бэннон выглядела так, словно плакала без слез.

Клэр медленно встал на ноги. Они смотрели друг на друга, детское лицо волшебницы замерло. Оно было бледнее обычного, было видно голубые вены под ее кожей. Хрупкую карту в таком сильном волей человеке.

Его слова не запинались.

— Я отправил физикера домой после… Мисс Бэннон. Эмма. Лучше присядь.

— Он умер, — тихие слова были ледяными. Уголек в камине вспыхнул, его шипение пропитало слова. Весь дом содрогнулся, словно остановился паровоз, и Клэр вздохнул. Его грудь побаливала, как и суставы.

— Волдыри лопнули. Было… много крови и свернувшегося вещества. Дарлингтон отметил, что он о таком не знает, он был в ужасе. Болезнь… мы не знаем, какая, но казалось… — Арчибальд Клэр впервые не мог подобрать слова, глядя на личико мисс Бэннон.

Мало, что изменилось. Почти ничего, но как-то это изменило его взгляд на нее. В ее глазах горело немного зелени, и Клэр вдруг ощутил усталость. Его воротник торчал криво, волосы были растрепаны, он не закатал рукава. Где был его пиджак? Он уже не помнил.

Мисс Бэннон молчала, смотрела на него, как астроном в телескоп. Ее неподвижность была… жуткой.

— Я взял образцы, — Клэр решил, что крики умирающего Эли — Прима! Эмма! — лучше было не описывать. — Кабинет хороший, благодарю. И я изучил то, что вы принесли от пропавшего гения, — он вдохнул. — Боюсь, у нас, кхм, проблема.

Она была такой бледной. Даже в деле с драконом и безумным главным она так не выглядела. Уголек шипел песню жара. Волосы волшебницы трепетали, хотя ветра не было. Шляпка сидела криво, зеленый блеск ее глаз пугал. Она обычно заботилась о своем виде.

Он продолжил:

— И я могу сказать об этой… болезни… только, что она как-то связана с засохшим веществом в стеклянных сосудах. Этот источник… Эли порезал ладонь об осколок, и, видимо… вещество… попало. Это может быть яд, я был осторожен, подозревая это. Гений Моррис не стал бы придумывать яд, да? Догадки… тревожны, — и это он преуменьшил.

— Яд? — слабый звук. — Он порезался? Вы уверены?

— Только такой вывод я пока нашел. Пока это выглядит как болезнь, но это не может быть… не знаю, — он искал, что сказать. Почему было так сложно? Он должен был описать симптомы, свои заключения и…

Боль усилилась, но во всей груди, а не только слева. Это была не физическая боль. Источником были не органы, а лицо волшебницы. Хрупкость ее плеч, блеск в глазах. Она не плакала, конечно. Мисс Бэннон не позволила бы этого при свидетелях.