— Как-как? Летающим? — переспрашивали меня.

— Да, летающим! Который летает высоко-высоко.

— Но только ты сейчас пока не летай, — предостерегали меня, — а то упадёшь и разобьёшься. Вот вырастешь — и будешь летающим человеком.

— Ладно, — кивал я.

Соседи говорили, что, хоть я и непослушный, зато очень умный.

Детство проказника А-Пао длилось недолго. Когда папа с мамой убедились, что я не создан для прилежной учёбы, они придумали для меня другой выход.

И этот «выход» привёл меня прямиком к десяти годам «беспросветной» жизни, но именно эти десять лет сделали из меня Джеки Чана.

Уже после первого класса начальной школы я остался на второй год, а вскоре и вовсе покинул школу, поскольку своим баловством доставлял всем слишком много хлопот. Тогда же папа получил очень хорошее предложение: его пригласили работать шеф-поваром в американском консульстве в Австралии.

Таким образом, перед отцом открывалась перспектива прекрасных заработков и широких возможностей. Но вместе с тем это означало, что ему придётся покинуть Гонконг и на какое-то время расстаться со мной и с мамой. Именно тогда родители всерьёз задумались о моём будущем. Если я не могу остаться в школе и решительно не способен нормально учиться, что же тогда со мной делать и куда пристроить?

Папины друзья посоветовали отдать меня на обучение мастеру Юй Джим-Юэню в школу китайской оперы. Суровый надзор учителя укротит мой упрямый характер, к тому же там меня обучат ремеслу. Это было закрытое учреждение типа интерната, где я должен был жить постоянно, так что, отдав меня туда, родители фактически продавали меня в рабство. Это звучит жестоко, но у них на тот момент не было выбора.

Однажды утром папа объявил, что собирается взять меня на прогулку. Вне себя от счастья, я побежал в дом, переоделся в свой любимый ковбойский костюм и, сияя от радости, вышел из дома с игрушечным револьвером в руках. По дороге папа ни разу не сделал мне ни одного замечания и охотно купил мне пирожок со сладкой начинкой, который я попросил по дороге. Это было невероятно. Так мы дошли до школы китайской оперы. Когда мы прошли внутрь, я увидел много мальчиков и девочек в белых футболках и чёрных штанах, которые стояли в ряд и отрабатывали удары ногой. Это было внушительное и волнующее зрелище. Я радостно бегал среди них, и мне было ужасно весело. Мне не хотелось оттуда уходить.

— А что если я отдам тебя в эту школу? — поинтересовался папа.

— Это было бы здорово! — воскликнул я.

Когда мы пришли в школу во второй раз, родители подписали контракт. Учитель предложил выбрать срок контракта: 3, 5, 7 или 10 лет. Папа спросил у меня:

— Пао-Пао, на сколько ты хочешь здесь остаться?

— Навсегда! — выпалил я не раздумывая.

Глаза моих родителей наполнились печалью и сожалением, но они всё же подписали контракт с учителем. Я в то время не знал, что после подписания контракта я становился «частной собственностью» учителя, и в последующие десять лет учитель имел право даже безнаказанно избить меня до смерти.

Так закончилось моё детство.

Когда я осознал, что именно произошло, было уже поздно что-то менять. Вскоре папа уехал в Австралию, а мама пока оставалась в Гонконге, этот переходный период в жизни нашей семьи она пережила рядом со мной. Распорядок дня в моей новой жизни был таким: в пять часов утра — подъём и завтрак, затем тренировки до полудня и обед, после обеда — снова тренировки до самой ночи, спали мы всего по шесть часов, и так изо дня в день. Мы с однокашниками спали в одном помещении, расстелив маты прямо на полу. Ковровое покрытие в нашем зале не меняли много лет, там мы ели, спали, вставали среди ночи пописать, видели кошмары. Пол был весь заляпан и усыпан мусором: просыпавшиеся овощи и рис, плевки учителя… Впитав в себя столько грязи, тот ковёр был, наверное, в разы тяжелее, чем когда его только купили.

К счастью, мама навещала меня каждую неделю, она приносила мои любимые лакомства и сладости и угощала моих товарищей. Кроме того, она каждый раз приносила с собой огромную ёмкость с кипятком и, попросив у учителя тазик, купала меня. В Гонконге тогда был дефицит воды, поэтому со временем мама сократила количество сеансов мытья с двух до одного раза в неделю. Купая меня, мама часто не могла удержаться от слёз при виде следов ушибов и ран на моём теле — например, от ударов ротанговой тростью. Я пытался её утешить, говорил, что это не страшно и что я уже привык, но она от этого начинала рыдать ещё горше.

Все стали насмехаться над тем, что меня моет мама, говорили, что я изнеженный маменькин сынок. Я разозлился и в следующий раз, когда мама пришла меня мыть, заявил:

— Хватит каждый раз меня обнимать, как будто я маленький ребёнок, и не приноси больше воду, не нужно меня купать! Я уже большой!

Мама ничего не ответила, лишь легонько кивнула. Какой я был тогда глупый! Каждый раз, чтобы меня искупать, мама кипятила воду в консульстве, затем пешком спускалась с пика Виктория (пеший путь занимал 25–30 минут), потом платила 10 центов и спускалась на фуникулёре, а оттуда шла полчаса до причала парома Star Ferry, за 10 центов переправлялась на пароме в район Коулун и от причала шла пешком до здания Mirador Mansion. Идти нужно было быстро, чтобы вода не успела остыть, а каждая канистра с водой весила 40–50 фунтов. Мама лишь хотела, чтобы сын мог принять горячую ванну.

Спустя два-три года вернулся папа. Он вместе с мамой пришёл в школу проведать меня. На этот раз они пришли, чтобы окончательно попрощаться, так как мама должна была уехать в Австралию вместе с отцом. Перед отъездом мои родители накрыли стол и угостили учителя и моих товарищей.

В школе китайской оперы я изучал боевые искусства и чувствовал себя большим и сильным

Когда я провожал родителей в аэропорт, мама купила мне целый пакет фруктов. Наблюдая, как они садятся в самолёт, я безутешно рыдал и успокоился лишь когда их самолёт скрылся из виду.

После отъезда родителей я в течение целой недели плакал по ночам, зарывшись в одеяло, но постепенно смирился с реальностью. Они каждую неделю присылали мне аудиокассеты с записью своих голосов. Я вставлял кассету в подаренный папой магнитофон и, укрывшись на чёрной лестнице, слушал, как они говорили мне:

— Сынок, нам тебя очень не хватает!

И из раза в раз обливался слезами.

Потом родители вместе с кассетами стали присылать мне деньги, и со временем я стал ограничиваться тем, что забирал деньги, перестав слушать их послания — всё равно они говорили примерно одно и то же, а меня эти записи каждый раз доводили до слёз, лучше уж вовсе не слушать. Особенно тяжело мне было в конце недели, когда к другим ребятам приходили родители, а некоторых даже забирали домой на выходные. Я очень грустил.

Жизнь в школе китайской оперы была далеко не сахар, и помимо изнуряющих тренировок, нередки были разного рода телесные наказания.

За те десять лет, что я провёл в школе, я болел всего один раз. В это трудно поверить, но я на самом деле так боялся учителя, что не осмеливался даже заболеть. Когда мне было 8 или 9 лет, однажды после еды меня стошнило, я чувствовал сильное недомогание и слабость во всём теле. Седовласая тётушка Фан, которая прислуживала при школе, пощупала мой лоб:

— Ай-яй, чертёнок, да у тебя температура! Скорее ложись в постель, тебе надо поспать, а я пока принесу лекарства.

Я обрадовался, ведь болезнь означала, что можно «откосить» от тренировок и отдохнуть, по меньшей мере, дня два. Я улёгся, слушая, как мои однокашники растягиваются на шпагат и шлёпают себя по ступне в прыжке. Но вскоре пришёл учитель и, увидев, что я лежу, спросил:

— В чём дело?