А сегодня? Что положить сегодня? Ага, вот на гвоздике веночек из полевых цветов. Пусть с папой едет веночек. Засохнет он скоро, придётся выбросить. Но папа всё-таки улыбнётся: Белочка его положила.
Пока она колдует над сумкой, отец уже стал прощаться. Подходит к бабушке. Старушка костлявыми руками крепко прижимает к себе голову сына.
— И с чего это кровожадное зверьё снова навалилось на нас? Петер, бей их, не жалей извергов!.. Эх, будь я помоложе, пошла бы хоть за ранеными ухаживать.
Кузнец подходит к жене. У неё по щекам катятся слёзы.
— Милда, береги бабушку и Белочку… Мы будем на фронте бить гитлеровских бандитов, но здесь, боюсь, найдутся иуды. Как бы голову не подняли. Будь настороже, дружок! Охраняй наш тыл.
Теперь папа поворачивается к Белочке. Смотрит на неё так, словно хочет навеки сберечь в своей памяти овальное личико, карие глаза, высокий лоб… Смотрит долго-долго, и у Белочки начинают дрожать губы.
— Папочка… папочка…
За окном затукал мотоцикл, заскрипела телега. Слышны голоса:
— Мелнис, скорей!
Папа хватает чемодан, сумку:
— До свидания! Ждите с победой!
ГРОМЫ ПАДАЮТ С НЕБА
Приходит день и уходит день. На рассвете на холмик к Мелнисам с трудом поднимается Моника. Давно ли она была здесь со своей дочуркой Монтой! Прошло всего четыре дня, а как Моника сгорбилась, постарела.
— Война… Будь ты проклята на веки вечные! — бормочет тётя Моника, потрясая кулаками. А потом как заплачет, вся дрожа, словно берёза под топором.
Вечером сквозь кустарник пробирается тётя Дора. Губы у неё почернели, из глаз вдруг закапали слёзы. Она всегда была такой опрятной, глаза и нос вытирала только белой кромкой передника. А сегодня, не стесняясь, трёт мокрые щёки шершавым рукавом.
Ажа Мелнис крепко, по-мужски, хлопает подругу по плечу:
— Дор-Дорочка, держись! Мы ещё будем и петь и плясать!
Новые впечатления не дают Белочке покоя. Когда над землёю сгустились сумерки и старушка немного освободилась от дел, Майга спрашивает:
— Бабуся, а почему так разгоревалась тётя Моника?
— Её сына, До́ната, взяли на войну…
— А тётя Дора почему плачет? У неё кого взяли на войну?
— У Доры и родственников-то близких нету. Живёт, как дерево опалённое. И песни у ней не клеятся, и беседа не даётся, вечно э-э да э-э. Но сердце у неё доброе. Она горюет о твоём отце, о Донате, о тысяче других, которые ушли на войну…
Майга слушает бабушку и одновременно следит за красноватым облачком, проплывающим над дорогами и тропами Сиполайны.
— Бабуся, почему же ты вместе с ними не плачешь?
— А зачем? Если моими слезами можно было врагам глаза вышпарить, я бы за ночь наплакала ведро. Но немецкие юнкера испокон веков над нашими слезами потешались. Юнкер лишь тогда разумеет, когда получит обухом по голове.
Один невыясненный вопрос у девочки остаётся на завтра. Но этот вопрос — самый-самый главный из всех вопросов.
— Бабуся, а что такое война? — спрашивает она на другой день.
— Война? Ну, война тогда, когда люди людей убивают.
Белочка вздрагивает, как тонкая осина.
Она знает, что можно зарезать курицу, поросёнка. Да и то жалко… А человека убить…
— Бабушка, ты не обманываешь? — Белочка кидается старушке на шею. — Бабуся, скажи, что это неправда! Скажи, что ты выдумала!
Освободившись потихоньку от прильнувшей к ней внучки, старушка смущённо покашливает. Нет, тут уж не отшутишься. И глупо изображать войну, как драку на гулянке.
В небе загудели самолёты. Загремела, загрохотала земля. Кверху вздымаются чёрные столбы. Вздрагивают деревья, а люди каменеют… Война…
— Ой! Какие громы падают с неба! — восклицает Белочка.
— Бомбы бросают…
— А какие они, бомбы? Круглые?
— Круглые, детка, круглые. — Старушка не отрывает взгляда от облака чёрной пыли, поднявшегося высоко в небо.
— Как мячи?
Недавно папа подарил Белочке два мячика — жёлтый и красно-синий. Она играла с ними, как котёнок с клубком ниток. Но, оказывается, есть ещё в мире и совсем другие мячи…
По тропе широким шагом спешит мама.
— Наши отступают. Мы все, бабуся, уедем на время в Россию. Завтра к исполкому пришлют за нами машину.
Бабушка опускается на нерасколотую колоду и, сорвав с головы платок, обмахивает им лицо; день-то прохладный, но ей всё равно жарко.
— Нет, никуда я не поеду. Возни со мной не оберёшься, а пользы… Да и попробуйте мои изношенные косточки потаскать по белу свету, по дальним дорогам — живо доломаются. А здесь, на месте, я ещё многих переживу… Нет, не поеду я!
Мама и Белочка собирают в дорогу кое-какие вещички. Вдруг мать выпрямляется:
— А рабочие инструменты Петера? Неужели так и оставим их гитлеровским холуям?
И вот Милда Мелнис волочит большой ящик к песчаному бугру за кузницей. Внучка — на страже, а мать и бабушка складывают в ящик молоты и молоточки, щипцы, резцы, свёрла… И когда девочка попозже заскакивает в кузницу — в ней так пусто и холодно. Только чернеют в тёмном углу кузнечные мехи, а у окошка — наковальня. У Белочки пересыхает во рту, першит в горле…
Сильными ударами лопаты Мильда Мелнис рушит на ящик гору земли. И вскоре толстое песчаное одеяло надёжно укрывает металлических помощников кузнеца.
Пустая кузница запирается. Ключик — у бабушки. Старушка идёт сгорбившись, тяжело дыша, точно у неё в руках не ключик чуть побольше гвоздика, а тяжеленная кувалда.
Когда же наконец взбираются наверх, к домику, Милда восклицает:
— Давайте споём! Не с похорон же возвращаемся! — И сама затягивает:
Последняя песня у домиков Мелнисов. Долго-долго их не будет здесь слышно…
САМЫЙ СТРАШНЫЙ ДЕНЬ
Небо грустное и тёмное; оно может разрыдаться в любой момент. Мамуся побежала в исполком узнать, в котором часу ехать.
Белочка, прижавшись к бабушке, всхлипывает:
— Бабуся, не спи в комнате. Ты теперь будешь одна, тебя и мои мухи будут кусать, и папины, и мамины. Пока лето, устраивайся лучше на сеновале.
Ажа печально улыбается:
— Одной скучно… С мухами веселее.
— Ну нет! Мухи больно кусаются. А для веселья с тобой остаётся Мурлис-Гурлис!
Мурлис-Гурлис услышал, что о нём идёт речь, и вылез из-под кровати. Девочка хватает его за уши и поучает:
— Не озорничай, не воруй у бабуси! Иди на охоту за своими мышами… Если бабуся на тебя пожалуется, когда мы вернёмся, ткну тебя носом в горчицу — так и знай!
Словно озябший, Мурлис-Гурлис трётся у ног девочки… А бабуся печёт блины. Быть может, в последний раз Ажа Мелнис угостит свою любимицу. И девочке тоже не по себе: может, в последний раз она видит бабушку… Майга забивается в угол, за вешалку с одеждой. Смотрит на бабушку, раздвинув тяжёлые пальто, и, успокаивая себя, шепчет:
— Бабуся, я тебя ещё вижу, бабуся, я тебя ещё вижу…
Невыразимо мучительное чувство охватывает Белочку. Дрожат плечики, дыхание спирает. Только одно спасение: ещё раз посмотреть на бабушку, ещё раз… И Майге начинает казаться, что можно смотреть на неё отсюда, из угла, целый день… целую неделю… целый месяц…
Но тут вбегает мама:
— Малышка, бежим в исполком! Сейчас прибудет машина.
У бабушки из рук падает сковородка, блин шлёпается на пол. Мама хватает старушку, целует её.
— Бабуся, нам надо бежать… Береги себя! Когда ещё увидимся!
— Каждую ночь буду навещать вас, во сне…
Белочка льнёт к бабусе.
И вдруг…
И вдруг на дворе раздаётся громкий лай злой собаки. К Мелнисам вламываются чужие люди.
Впереди мельничиха, мадам Чадур. За ней трое мужчин, вооружённых винтовками. Но это ещё не немцы. Один из них брат самой Чадурихи, по прозвищу «Чёрный Андрей». Второй — Адольф, молодой парень, пухлощёкий, рыжебровый, из дальней усадьбы. У третьего рябое лицо с воспалёнными глазами. Видели его когда-то здесь, даже имя знают — Берч. Но откуда он теперь взялся, известно, может, только одной мадам.