Девочка вскакивает на ноги и со страху кудахчет курицей: «Ко-ко-ко!» Да так громко — любой испугается. А о Серко и говорить нечего. Он повернулся — и как припустит в лощину!

Белочка не растерялась, обеими руками вцепилась в гриву. Испуганный конь брыкается, пытаясь избавиться от всадницы, но она прижимается к нему ещё плотнее.

Их замечают, люди бегут коню навстречу. Наконец-таки Серко, тяжело дыша, останавливается на краю вязкого болотца.

Дядя Адам подбегает весь бледный. Но напрасно он перепугался. Белочка уже спрыгнула с коня и ласково гладит его морду.

— Глупышка… Ишь как дыхание спёрло!

— С чего он так?

— Много ли такому герою нужно! — Белочка не хочет выдавать свою неловкую подругу. — Увидит кошку пожирнее, сразу решит: волк!

И всё же не обошлось без неприятных для Монты минут. Март Дзе́нис, выколачивая трубку у кузницы, клялся и божился, что Серко напугал какой-то рыжеватый зверёк, вон там, в купе деревьев.

— Лисица, ей-богу, лисица! — орал он, хватаясь за кол. — А ну, кто со мной?

И ничего Белочка поделать не смогла. Трое парней бросились на «охоту». Да́вис даже оглоблю прихватил. Вот тут-то и обнаружилось, кто была эта рыжая лиса.

Все смеялись, и как ещё смеялись! Тихая Монта готова была сквозь землю провалиться. Но как тут провалишься, если даже кротовых норок не видно?

ТИХИЙ ВЕЧЕР

За Дабритой ещё покрикивают пастухи, на лугах звенят пчелиные самолётики. Почему же Мелнисы сегодня собрались так рано на своём песчаном дворике?

Вечер-то субботний. Можно хорошенько отдохнуть, смыть с себя кузнечную копоть. Петер Мелнис уже давно задумал построить баню. Но нынче решил: ну её, мучиться одному! Да и какую выстроишь сам — с коробок. Вот в будущем году в Силопайне будет машинно-тракторная станция. Значит, в нашем посёлке построим настоящую баню, откроем парикмахерскую, прачечную соорудим…

Что за отец у Белочки: послушаешь его — сам станешь весёлым и сильным!

Но пока бани нет, кузнец отыскал в Дабрите местечко поглубже и там помылся. А теперь он устроился с книгой. Белочка знает: папа читает Ленина. Отвлекать его нельзя.

Мама вымылась тут же, дома, в ванне. Ну какая там ванна — та же бадья, в которой стирают бельё. Она до сих пор наводит дрожь на Белочку…

Это случилось ранней весной, на кухне. Бабуся посадила в бадью Белочку:

— Вот теперь вымоешься, станешь белой, как лебёдушка.

Вымылась!.. Как только Белочка попала в воду, сразу завопила:

— Жжёт! Жжёт!

Нет, старушка не забыла опробовать воду.

Но ведь бабушкины руки за тяжёлую трудовую жизнь огрубели, как кожа на подошве. Им что чуть тёплая водичка, что крутой кипяток.

А Белочке не всё равно. Она как завизжит, как забарахтается! Бабуся поспешила с холодной водой, но бадья уже опрокинулась, и девочка выкатилась на пол, как лягушонок.

Да, баня нужна, но пока её нет, отец соорудил для дочурки забавный душ, чтобы та могла почаще сполоснуть летнюю пыль. Он изрешетил днище ведра и пристроил там заслонку. Ведро наливалось водой, подвешивалось к столбу. Когда надо, заслонка открывалась, и сверху моросил приятный дождичек. Душ соблазнял и бабушку — не в её годы бегать по чужим баням.

Итак, сегодня под вечер все Мелнисы отмылись дочиста. Дочиста, но не добела. Мелнисы дружат с солнцем, и оно окрасило их в кирпичный цвет. А из Белочки получился прехорошенький негритёнок. У неё вообще волосы тёмные, курчавые, личико смугловатое, как у южанки.

Тётя Дора даже посоветовала:

— Э-э… Ты, девчушка, по утрам мойся сывороткой. Может, слезет чуток этой трубочистовой кожи. Полюбуйся на нашу Герточку: бела, как фарфоровая кукла.

— Разве она сывороткой умывается?

— Для неё сыворотка — фэ. Госпожа Чадур из самой Риги привезла ароматные воды.

До захода солнца ещё добрая пядь, и внучка пристаёт к бабушке:

— Сыграем во что-нибудь! Вечер-то субботний…

Старушка, присев на свой любимый липовый пень, улыбается горько:

— Что ты, дитя, знаешь о субботних вечерах… Они мне всегда стоили слёз. В других усадьбах ещё так-сяк, а вот у Чадуров…

— Ну-ну! Я же помню твои рассказы: у Чадуров что ни суббота, то пироги.

— Да что в них толку? Работягам, известно, какие пироги: из мучных смёток да снятого молока. Хозяевам субботние вечера — светлый праздник. Но мне… Другие уже в чистом белье, покоем наслаждаются, а я вся в поту, тру и скребу мадам. А она ещё бушует: «Твоими ручками только ландыши рвать». Или вдруг сделается неженкой: «Ажа, рехнулась, что ли! Ты мне всю кожу до крови протрёшь…» А однажды как запустит в меня мылом — нос в кровь разбила. Честное слово!

— Что же ты не убежала от Чадуров?

— Случалось, и убегала, да ведь во всех домах богатеев наша радость колченогая. Как-то прожила год в Ва́лмиерском уезде. Там и летом по субботам заставляли работать дотемна… Однажды, усталая до смерти, заснула в бане на лавке… Потом хозяева ржали целую неделю.

Хватит грустных историй! Накинув на плечи пёстрый платок, Майга прижимается к бабушке:

— Споём!

— Народу много сегодня, не для моего голоса, — отнекивается старушка.

— Тогда сплетём венки.

— Разве от тебя отвяжешься? Ладно уж…

Крякнув, Ажа наконец поднимается.

Серебряная тучка, небольшая, с носовой платочек, медленно наплывает на заходящее солнце. Сразу становилось темнее. Но у бабушки и внучки уже на голове по венку.

Вечер такой нежный, розовый.

Белочка теперь ластится к мамусе:

— Спой, мамуся. Ну, прошу тебя — спой!

Голос у мамы негромкий, но чистый и нежный, как этот незабываемый вечер. Ей причудливо вторит эхо в густом кустарнике. А когда мамуся кончает петь, со всех сторон уже звучат тонкоголосые флейты и свирели комаров. Солнечные лучи, прощаясь, в последний раз золотят верхушки кладбищенских клёнов и лип.

Белочка, пятясь, нарочно задевает папино плечо:

— Ой, ты ещё за книгой? Хватит, больше нельзя. Ты же сам говоришь: в сумерках читать — глаза портить.

— Дочитаю главу — и всё.

— Что… что Ленин пишет?

— Он пишет, что навсегда покончено с батрацкой долей. Что нам нужно теперь упорно работать и учиться… Что тебе, Белочка, пора на боковую.

— А вот и нет! Обо мне Ленин не писал, я знаю!

— Ах, дружок, никто так не заботился о детях, как Ленин!

ПРОЩАЙ, ПАПА!

Сегодня Майга просыпается рано. Просыпается внезапно, словно кто-то царапнул её.

Первым она видит отца — он сидит на табуретке. Белочка пугается: почему его лоб в морщинках? Ведь папа не позволяет дочке морщить лоб: «Не гримасничай! придёт время, годы избороздят твой лоб и щёки». А теперь сам…

Тут Белочка замечает посреди комнаты чемодан и коричневую сумку. Значит, кузнец едет то ли в Валку, то ли в Ригу — так уже бывало. Быстро натянув синее платьице и ополоснув лицо, девочка наклоняется к сумке. Как обычно, в ней мыло, зеркальце, полотенце, щётка, бритва… В общем, мелочь, без которой трудно обойтись в пути. Это всё в сумку уже положила мамуся. Но бывает, она что-нибудь упустит… Тогда Белочка спрашивает важно:

— Мам, а где зубной порошок?

У Белочки глаза зоркие! Сама мамуся признаётся:

— Да, сразу видно, у тебя голова помоложе моей.

А бабушка уже спешит маме на выручку:

— Твоя мамуся нарочно не положила зубной порошок в сумку. Чтобы проверить, заметишь ли ты.

— Бабуся, я знаю! Ты меня не проведёшь!

— Чес-слово! — И обе хохочут…

Но сегодня Белочку подстерегает неожиданность. В сумке и шпулька с нитками, и иголка, и ложка. Даже ложка! Как будто папа собирается в небывало дальний путь.

Обычно Майга не только проверяет папину сумку. Она ещё прячет в ней что-нибудь «от себя». Орех, кусочек сахару, конфетку… Однажды, когда ничего подходящего под рукой не оказалось, сунула в сумку игрушку, петушка. Доберётся до него папа, обрадуется: Белочка помнит обо мне, дожидается…