— Да-да, — согласилась Гала, — это необъяснимо. Значит, это у него ко мне серьезное чувство?
— Ну, голубушка, это не вопрос, это какой-то комплекс неуверенности в себе. Я предсказываю не в деталях, а по-крупному, в общих чертах.
— А что сказано о нас? — Это спросила о себе и о муже своем Кокуле дочь Наденьки Смирновой Наташа. — Что в ваших книгах вы напророчили нам?
— Вам? — Барклая вопрос удивил. — Я ничего не мог вам напророчить, поскольку ничего о тебе, Наташенька, а также о Кокуле не писал.
— Странно, — обиделась Наташа, — очень даже странно.
— Но я напишу, — заверил ее Барклай, — так что вы уж старайтесь, держитесь в рамочках.
— Очень надо! — Наташа дернула плечом и улыбнулась кому-то не присутствующему здесь: ну старики, что ни слово, то какая-нибудь глупость. — Лучше уж избавьте нас от своих талантов, не прикасайтесь к нам своими фантазиями.
На что Барклай ответил:
— Неграмотно выражаешься. Ну да бог с тобой, поздно уж тебя образовывать.
Наденька Смирнова наверняка переживала, слушая этот диалог, но, будучи хозяйкой дачи, не считала возможным защитить свою любимую дочь, которую почему-то все не любили. В этой нелюбви одноклассники доходили до абсурда: предполагали, что Наденька Смирнова тоже не любит свою грубиянку дочь.
— Эти молодые, — сказала Шура Бабкина, — прямо заклинились на своей молодости. Словно молодость у них пожизненная. Кстати, человек уже с восемнадцати лет начинает стареть, так что по-настоящему молодых за этим столом нет. — Отчитав таким образом Наташу и молчавшего Кокулю, Шура Бабкина тем не менее не потеряла общую нить разговора. — А теперь, Барклайчик, пожалуйста, обо мне. Только учти, у меня диабет и камни в печени, так что ничего такого подвенечного мне не надо.
Барклай перевел свой взгляд на Шуру Бабкину.
— Но я ведь, Шурочка, не гадаю. Я рассказываю о том, о чем уже написал. Казалось, что все выдумал — и прошлое героев, и их будущее, — ан нет. Так, что там про тебя? Сейчас вспомню. Ты, Шурочка, тоже выйдешь замуж, но не скоро, а лет через восемь-девять. Это будет почти тайное, скрытое от посторонних глаз супружество, очень и очень счастливое. А будете вы скрывать свое счастье от людей. Им почему-то не нравится чужое счастье в поздние годы. Оно их обижает и даже злит. Когда моя немолодая героиня по имени Варвара поехала на курорт и вернулась оттуда с мужем, вся улица, на которой она жила, пришла в негодование.
— Но почему ты считаешь, — спросила Шура, — что Варвара — это я?
— Потому что она написана с тебя. Такая же красивая, прямолинейная и решительная, как ты. В школе она была троечницей, и однажды на уроке географии объявила, что в Южной Америке чем южнее, тем севернее…
Стол погрузился в молчание. Что-то зябкое было в этом молчании, будто всех пронизал холод.
— А нельзя, чтобы пораньше? — Шура Бабкина прервала тишину. — Все-таки восемь-девять лет, сам понимаешь, многовато.
— Может быть… я не настаиваю, но Варвара ждала именно столько.
Никто больше не просил Барклая предсказать будущее. Замужество Шуры Бабкиной, хоть и не близкое, подкосило всех. Даже молодые не морщили губ и не переглядывались, пожимая плечами. Опять поднялась Килька, опять, как в начале застолья, зазвякали ее браслеты.
— Я никогда не ошибалась в вас, — сказала она, — вы все — великие люди, и вам еще предстоит удивить и потрясти мир, — Килька была уверена, что пустила в ход свой врожденный юмор, — но пока мы еще не за свадебным столом, будем продолжать нашу встречу. Наш старый друг, наша учительница и спутник нашей жизни Анюта решила сегодня открыть нам свою тайну. Мы остановились на кладбище, идет дождь, ноги тонут в глине…
— Не надо, — прервала Лиля Панкратова, — не надо кладбища. Мы уже поняли, что он умер.
— Он любил ее всю жизнь, — крикнула со своего конца стола Гала.
— Никто в этом не сомневается, — сказала Лиля, — и все-таки не надо больше кладбища.
Марлей профессионально, как персонаж какой-нибудь пьесы, в голос вздохнула. И Килька тут же переполнилась негодованием:
— Почему же «не надо»? Боимся смотреть правде в глаза? Желаем слушать про свадьбы, любовь и прочее утешительное вранье?
— С каких это пор свадьба и любовь синонимы вранья? — Это не выдержала Светка Дорогомилова-Квас. — Но я тоже хочу говорить про любовь и не хочу про кладбище!
Все закричали, заспорили, только молодых и Лилю Панкратову не подхватила стихия спора. Это не осталось незамеченным.
— А почему Панкратова сегодня как чужая? С чего это она взирает на нас свысока?
В этом году Лиля пришла на встречу вместе с мужем-художником. Он неслышно сидел за столом, и Лиля была в этот раз тоже какая-то «неслышная».
— Поскольку кладбище вызвало дискуссию, отодвигаем Анютину речь и приглашаем выступить Лилю Панкратову, — сказала Килька. — Пусть скажет нам что-нибудь умное, философское.
Лиля поднялась, умные речи ей удавались, было бы кому внимать.
— Сегодня Анюта в начале встречи сказала, что наше застолье, увенчанное соком, а не вином, совпало с новым временем, когда вино и прочие крепкие напитки пить стало стыдно, — сказала Лиля. — Таким образом, мы, пьющие этот нектар, выглядим не старыми, немощными людьми, которым ничего крепкого уже нельзя, а передовыми членами общества. Так сказать, совпало! И тут мысль моя перескочила на другую, более высокую материю. Становится ли человек с годами умней? С чем совпадает старость? — Лилю Панкратову всегда заносило куда-то вверх и в сторону, слушали ее снисходительно: что бы ты, Панкратова, ни сказала, это будет всего лишь твоя гордыня и воспоминание о былой красоте. Лиля не догадывалась, что таким образом оцениваются ее речи, и продолжала с вдохновением: — И вот к какому выводу я пришла: прожитые годы сами по себе не делают человека ни умней, ни добрей, то есть лучше. Наоборот, годы делают человека осторожней, обидчивей, эгоистичней. Старость совпадает только с душой самого человека. Какая душа, такая и старость. Наши души стали маленькими и обидчивыми. А мы собираемся каждый год и устраиваем представление под названием «Ах, какие мы молодые и дружные». Вранье все это.
— Высказалась? — спросил Герман. — Можем ведь и выставить, поедешь домой электричкой. — Его ничуть не смущало, что Лиля Панкратова была когда-то его женой. Когда люди развелись тридцать лет назад, то это было уже как в другой жизни. А Килька была его женой тридцать пять лет назад. И этой жены, наверное, у него совсем как не было. Сейчас у Германа и Марлей внуки уже пошли в школу.
Недалеко от дачи на развороченной бульдозером дороге стоял голубенький учрежденческий автобус — ежегодный дар племянника Светки Дорогомиловой-Квас. Но угроза Германа, что изгнанной Панкратовой придется добираться до города электричкой, не имела под собой почвы: рядом с автобусом стояли красные «Жигули», на которых прикатили художник и его жена Лиля. Но микроб ссоры уже был выпущен.
— Смотри, Герман, чтобы тебя самого отсюда не выставили.
— Он подзабыл, что родом из школы, которая стояла на фоне облаков!
— А зачем Панкратова оскорбила наше многолетнее братство?
— Так поступают все красавицы.
— Ты хотела сказать «бывшие»?
— Товарищи, остановитесь. Сейчас мы все перессоримся! — Наденька Смирнова поднялась и вытянула перед собой руки.
— Такие уж мы скандалисты, — беззаботно ответила Светка Дорогомилова-Квас и кончиками пальцев постучала по своему гладкому подбородку.
Стол на глазах развалился. Марлей отвернулась и стала глядеть в сад, который в сумерках казался тропическим лесом. Килька обхватила голову ладонями, выставив впереди лица свои жалкие браслеты. Герман откинулся на спинку стула и обиженно уткнул свой подбородок в мягкую, обтянутую голубой рубашкой грудь. И все, что было на столе, тоже обрело какой-то уставший, состарившийся вид: огурцы и помидоры, рыба под морковным маринадом и вся другая еда, со знанием дела приготовленная Наденькой Смирновой. Она умела принять гостей, а вот довести этот стол-корабль до гавани не умела. Корабль тонул, а Наденька даже слезы не смахивала, они текли с ее щек прямо за воротник, и кто это видел, тот понимал, что Наденька обижена и гостями своими, и Наташей с Кокулей, и собственным возрастом.