— Тебе разве плохо? Ты радуйся. Много тебе кто за так в жизни чего давал? А с другой стороны: не дорог подарок, дорога любовь.

Любовь Виктора росла не по дням, а по часам. Каждый вечер он сидел у нас. Я опасалась его, меня пугали его подношения, была уверена, что он имеет какое-то отношение к магазину или складу и там это все крадет. Снял с меня опасения Трифон:

— Сватается к тебе Виктор. Неужели такая пробка, что сама этого не видишь?

— Да, именно пробка, представь себе, ни сном ни духом такого не предполагала. Томке, пожалуйста, не говори. Не втягивай ее в эту ерунду. — Я боялась Томкиного смеха и того, что она кому-нибудь об этом расскажет.

— А что тебе девка? Она сама скоро вырастет, жениха себе найдет. Думаешь, ты ей очень нужна тогда будешь? У тебя ведь даже рубля не прикоплено. И в няньки ты ей не сгодишься — работаешь.

Он нес неизвестно что.

— Ты соображаешь, о чем говоришь?

— Не пара, значит, он тебе?

— При чем здесь «пара»? Это вообще дикость. Даже в деревнях давно уже так не женятся.

— Много ты про деревню знаешь! Это молодые так не женятся, а перестарки только так.

Вот и дождалась: перестарок. Все правильно. Но не надо с ним спорить: чем больше слов, тем глубже увязнешь, а его переучивать поздно.

Я решила поговорить с Виктором, но не так-то оказалось это просто. Он глядел на меня разнеженными глазами, и весь его вид говорил: ты ведь совсем по-другому думаешь, это тебе, как женщине, положено таким вот образом набивать себе цену. Наконец и Томка поняла, зачем он приходит.

— Мамочка, только не умри от смеха, но этот Виктор влюбился в тебя.

И очень удивилась моему печальному ответу:

— В том-то и дело, что не влюбился. Просто решил жениться.

— На тебе?! — Глаза у Томки вспыхнули, как у рыси. — Весь мир сошел с ума. Ты хоть замечаешь это?

— Мир в порядке, — сказала я ей, — а вот ты о чем хлопочешь? Где это ты вычитала, что бабушке замуж выходить поздно, Трифону вообще нельзя, а мне — это уж лучше пойти и утопиться?

— Ну, мама… — Томке нечего было сказать, в таких случаях появлялось это капризное «ну, мама».

В дверях кухни появился Трифон. Кажется, слышал наш разговор.

— Ты, когда с матерью разговариваешь, — сказал Томке, — слова считай. Мать десять слов сказала, значит, тебе можно сказать одно. А ты, — обратился он ко мне, — если добра себе не желаешь, если хочешь продолжать жить, как верблюд, то и продолжай. А Виктор себе жену найдет. Ты на его счет будь спокойна.

И он действительно вскоре нашел. И, что поначалу очень смущало меня, в нашем подъезде. Трифон с прискорбием мне доложил:

— Хорошая женщина, работает на фабрике, имеет сынка и мать-старуху. Теперь все будут сыты, одеты и обуты.

Свадьбу сыграли в декабре. Трифон был приглашен. Отнес в подарок уцененный подсвечник. А перед Новым годом он от нас уехал. В один час, будто пронзило его какое-то воспоминание, забеспокоился, засобирался, попросил меня составить телеграмму и назавтра утром уехал.

Утро было метельное, ветром поднимало сыпучий снег, мы вышли из такси, и я вдруг увидела, как стар Трифон, как он плохо по такой поре одет, и еще подумалось, что, наверное, я его никогда уже больше не увижу. Трифон почувствовал мои мысли и, когда мы вошли в здание вокзала, сказал:

— Приеду и помру, а ты уж тогда не поминай меня лихом.

— Ну что ты за человек, Трифон, — рассердилась я, — разве можно так говорить?

— Можно. А что я за человек, это, когда умру, узнаешь.

Потом уже, когда вошли в вагон, поймав мой взгляд, вдруг сказал:

— Твоя мать зря на меня зло держит. Не мог я ей тогда помочь. Заарестовали меня. Твой отец Мишка приехал и заарестовал. Мельница у меня была. Вот за эту мельницу и повез он меня в кутузку.

— Мой отец тебя арестовал?

— Твой отец — еще бы ничего. Брат мой меньшой меня заарестовал. Не могли, поганцы, другого кого послать для такого дела.

Я не знала, что сказать, и спросила:

— А потом тебя выпустили?

— Потом выпустили. Как Михаила убили, меня вроде как за него помиловали. Решили: очень им там будет весело вдвоем, на том свете.

— А кто его убил, Трифон? Как он погиб?

— Э, девка, кто же это теперь тебе скажет. Враги убили. Кто ж еще убивает…

Перед отходом поезда он пожал мне руку и сказал:

— Зря ты от Виктора отвернулась. Я тебе его по всей Москве искал.

Что Трифон умер, я узнала из маминого письма. Он умер вскоре, как вернулся к себе. Мама писала, что остались у него деньги на книжке, но завещание было оформлено неправильно, прямых наследников не оказалось и деньги отошли государству. Томка прочитала письмо и так плакала, так рыдала: «Помнишь, какой он был? Старенький, слабенький, а мы считали: ну и что, что старенький…» Во дворе Трифона знали многие, но о том, что он умер, я сказала только Виктору. Встретила его возле магазина и сказала:

— Письмо получила. Умер Трифон.

Виктор остановился, как запнулся, поднял тяжелую сумку с продуктами и прижал ее к груди.

— Сколько же ему было?

Я смутилась: сколько же было Трифону? Но ответ нашелся:

— Да за восемьдесят. Отец у меня девятьсот четвертого, а Трифон — старшой.

ПИР НА ВЕСЬ МИР

Раньше он то и дело поучал меня. Например, терпеть не мог, когда я что-нибудь вязала. Говорил:

— Вязание отупляет. Вязать должны замученные жизнью женщины. А ты девочка, ты должна читать книги, сочинять стихи или мечтать о каком-нибудь юноше с голубыми глазами.

Само слово «юноша» приводило меня в ярость, не говоря уже о его голубых глазах. В такую минуту я забывала, что Борис Антонович пенсионер, причем заслуженный, что Девятого мая левая половина его пиджака сияет всеми цветами радуги от орденских планок, и отвечала довольно грубо:

— Если я буду сочинять стихи и мечтать о вашем юноше, то вырасту безрукой, не приспособленной к жизни. Сейчас никто не носит изделий массового пошива. Сейчас все заботятся о своей индивидуальности.

— Ты что-то путаешь, — он тоже сердился, — если швейные фабрики выполняют и перевыполняют планы, значит, кто-то носит изделия массового пошива. И потом, разве индивидуальность определяется одеждой?

— Конечно, не одной одеждой, — отвечала я, — в человеке все должно быть прекрасно…

Этого он вынести не мог.

— Сто лет назад кто-то сказал довольно правильные, даже мудрые слова, но нельзя же их все время повторять.

— Не кто-то, а Чехов.

— Это все твое вязание, — огорчался он, — тот маленький узелок, который в твоем мозгу ведал юмором, развязался, и ты пустила его в дело — в какой-нибудь шарф или кофту.

Сам он был в восторге от собственного юмора и часто смеялся в одиночестве, в то время как я глядела на него с грустью. Был бы он помоложе и посолидней на вид, я бы его так не щадила. Но он старенький, одинокий и пережил инфаркт. Когда мы ссоримся — это все-таки иногда бывает, — мама мне говорит:

— Иди и немедленно мирись.

Я не сразу соглашаюсь.

— Но мы не просто поссорились, мы разошлись идейно: он утверждает, что человек бессмертен. Там, где-то в космосе, какая-то субстанция разума хранит бессмертие человека. Он идеалист.

— Это целиком его личное дело, — отвечает мама, — а ты немедленно иди к нему и проси прощения.

— За что?

— За то, что ты палка, пенек, а он зеленый куст. За то, что…

— Хватит, — обрываю я, — не надо со мной так круто. Я ведь знаю, почему ты его защищаешь.

— Почему?

— Потому что зависишь от него, он тебе полезен.

Вот этого мне говорить не следовало бы. На глазах у мамы выступают слезы, она краснеет и от возмущения не сразу находит слова. Верней, то единственное слово, которым она всякий раз, когда мы ссоримся, обзывает меня:

— Подпевала.

Подпеваю я своей подруге Майке. Мама утверждает, что я Майкино эхо, а под злую руку она говорит и что-нибудь более обидное: хвост. Но в этом споре мама права, потому что Майка уже не первый год твердит, как нам повезло с соседом. «Он же у вас и сторож, и секретарь на телефоне. Твоя мать должна молиться на него. Помнишь, сколько было у нее командировок, когда она собирала материал для диссертации?» Я все помнила. Это было пять лет назад, я училась тогда в четвертом классе. Борис Антонович, когда мы оставались с ним одни, разворачивал вокруг меня такую воспитательную деятельность, что я умирала, не могла дождаться возвращения мамы. Он составлял мне научный режим дня, заставлял утром бегать вокруг дома, уроки я учила вслух, а телевизор смотрела только по воскресеньям.