Он останавливается, поднимает голову и говорит:

— Ты поедешь с Таней. Таня купила два билета на поезд, — и глядит на меня своими ясными, беспощадными глазами.

— Я не подумала тогда, Янис, что это невозможно. Илга бы очень скучала, и папа, и Ванда. И ты бы скучал. Ведь ты же их любишь?

Янис молчит.

— Не молчи, Янис, ведь ты любишь их?

— Люблю, — отвечает он. — Но почему ты сказала «да, Янис»?

— Я забыла, что слово сказать легко, а дело сделать трудно. Я не знала, Янис, что дело можно сделать и не сделать, оно может родиться и умереть, а слово живет вечно.

Янис молчит, у него такой взгляд, будто он все понимает. А молчит потому, что помнит: рядом со взрослыми у него нет слова. Илга молодец: когда у него будет право говорить, он не бросит свое слово на ветер.

— Ты приедешь к нам, когда будет еще одно лето?

Впервые у меня нет права сказать «да».

— Я буду мечтать об этом, Янис. Ты знаешь, что такое мечтать?

— Да. Это думать о том, чего нет.

— Я буду всю зиму готовиться в институт. И мечтать, как летом приеду сюда. Мои родители хотят, чтобы я была врачом.

— Ты будешь лечить людей?

— Мне бы хотелось лечить их. Но не от болезней, а от самих себя. Чтобы человек, который сказал «да», обязательно сдержал свое слово. Чтобы каждый, кто полюбил, любил бы всю жизнь и был счастлив. И чтобы у каждого хватило денег до получки.

— Ты научишься, — говорит Янис, — не надо плакать.

Я вытираю ладонями глаза и щеки и обещаю Янису:

— Я научусь. Научилась же этому твоя мама.

Он поворачивается и уходит. Два крыла красного шарфа колышутся от ветра за его спиной. Идет не спеша, не оглядываясь, оставляя маленькие следы на мокром и чистом песке.

ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО

Бабушка шла рядом и говорила: «Тебя Адамом назвали потому, что ждали девочку и задумали ее назвать Евой. А девочка не родилась, и тогда ты стал Адамом». Он слышал об этом раз двадцать, всякий раз осаживал ее: «Хорошее имя, во всяком случае, такое второе не часто встретишь», но сейчас только поморщился. Они приехали в порт на такси, Наташа и Митька, остались с чемоданом у входа, а он повел бабушку к теплоходу с одной лишь мыслью — никого не встретить из команды. Бабушка семенила рядом, палку свою несла на весу, платок у нее упал с головы на плечи, и Адам Васильевич переживал, что кто-то увидит ее серебряную косичку, свисающую с затылка.

После каждой навигации Наташа говорила: «Не молчи. Пообещай на будущее лето. Тут главное, что ты не забыл, помнишь. Ей ведь только это и нужно». И он говорил: «Бабулька, будущим летом — железно. Зимой тебя подремонтируем, а летом покатим».

Давненько он ей это обещал. Приезжал на летние каникулы и говорил: «Вот вырасту, выучусь на капитана и повезу тебя по реке далеко-далеко». Бабушка отвечала: «Становись скорей капитаном, а то состарюсь и не дождусь».

Ни он, ни она тогда не знали, что на капитана выучиться невозможно. Дипломы выдают всем одинаковые, а капитанами назначают не сразу и не всех. Но он с пяти лет знал, что будет капитаном, и уверял, что повезет ее на большом пароходе. Тогда же он обещал ей и самовар. Но дед опередил, купил в городе на толкучке старый круглый самовар с медалями на пузе. Медалей было четыре, по две с разных сторон. Угли для самовара выгребали из-под таганка и хранили в ящичке с крышкой.

Деда он почти не помнил. Когда дед умер, бабушка сменила его, надела дедовы сапоги и тужурку и стала бакенщицей. С лодкой управлялась умело, и огород у нее был на диво. Что огурцы, что капуста осенью — хоть на выставку.

«Заливные места, — говорила бабушка — не одна земля, вместе с речкой стараются».

Раз в неделю она разжигала самовар, несла его, сдерживая дыхание, на вытянутых, одеревеневших руках к столу. Внука к поющему самовару не подпускала.

«Ошпаришься — что я с тобой делать буду? Где лекаря тебе возьму?»

Выходило, что заботилась она не о нем, а о себе. И в остальном так же: «Сними ботинки, где я тебе новые возьму, когда учиться поедешь?» Он бегал босиком, а она набивала в ботинки тряпки, смазывала верха постным маслом и прятала их, а выдавала только перед отъездом.

Бабушка была разная. Та, что стояла в рост в лодке, приближаясь к берегу, с шестом в руках, была сильная, с зычным голосом. Она привозила в мешке магазинный хлеб, соль, сахар, бутыль масла. Подоткнув юбку, прыгала без брызг в воду, подтягивала лодку, навешивала на цепь замок. Это был единственный замок в их хозяйстве: двери в избе и в сарайчике замков не знали. Он ждал новостей, ведь ездила бабушка в райцентр, а там и стадион, и кино. Бабушка отмахивалась от его вопросов. «Какие там новости, когда простора нет. Толкутся».

Бывала она и другой: старой, обидчивой и обижающей. Глядела на внука, прищурив глаза, и отчитывала: «Вырастешь и усвистишь. Да еще женишься на городской. Уж тут не только бабку свою, сам себя не узнаешь». Адам клялся, что такого не будет, и вообще он никогда не женится, станет капитаном, заберет бабушку к себе, и станут они жить вдвоем в большом городе, в большой квартире с электрическим светом и телевизором.

Но хуже всего было, когда бабушка становилась третьей, непохожей вообще на себя. Глядела на внука как на чужого, с насмешкой, разговаривала с козой как с человеком, а вечером спускалась к реке и там пела. В такие дни Адам ее боялся, залезал на холодную печь и не мог уснуть — ждал, когда вернется. Ему в голову не приходило, что бабушка приложилась к стопочке; даже когда натыкался на пустую бутылку, не мог связать воедино ее и бабушкины песни, доносившиеся из темноты. Все казалось, что в такие дни на бабушку каким-то образом влияет коза Настя. Это она своим безумным взглядом подчиняет бабушку, и та начинает тоже чувствовать себя козой.

Настя весь день бродила по берегу, волоча за собой длинную веревку. Подходила к воде, вглядывалась в свое отражение, потом ни с того ни с сего начинала натягивать веревку, рваться на волю.

«Заколдованная, — говорил Адам бабушке, — я боюсь ее».

«Коза хорошая, — отвечала бабушка, — есть, конечно, среди них заколдованные, но эта просто коза».

Козьего молока он, как все люди, не любил, но пил, так как есть-то что-то надо было. Родители денег на него не посылали, и с едой в начале лета было плоховато. Потом поспевал огород, появлялись в лесу ягоды, грибы, и рыба начинала клевать…

На причале все-таки попался им навстречу второй штурман Брагин. На бабушку внимания не обратил. Вид сияющий — рад, что отчаливает от своей ревнивой жены.

— Все в порядке? — спросил Брагин.

Адам Васильевич принял вопрос как приветствие и вместо ответа пожал штурману руку.

— А тут уж небольшая паника, — оглядываясь по сторонам, сообщил Брагин, — кто-то слух пустил, что вы в рейс не пойдете. Зинченко пачку «Столичных» купил, очки черные приготовил.

Прошлым летом, когда Адама Васильевича свалил аппендицит, команду в одном из рейсов возглавил старший помощник Зинченко. Рейс прошел нормально, но команда отметила, что вместо «Примы» Зинченко курил «Столичные» и носил черные очки, даже обедал в них.

С Зинченко у Адама Васильевича были сложные отношения. Вместе учились в школе и училище, а в последние годы и жили на одной лестничной площадке. Не брат, не друг, а завязала жизнь, как близнецов. Оттого на судне держались чужими, к каждому время от времени приходила мысль, что это дело случая — один капитан, другой старпом, вполне могло быть и наоборот.

Адам Васильевич догадался, откуда пошел слух. Кто-то видел его в приемной начальника управления. Зачем там сидит капитан, чего дожидается, когда завтра отчаливаем? Ясное дело, что-нибудь стряслось, не пойдет в рейс капитан. За сутки до отбытия никаких других дел у него в приемной начальника пароходства быть не может. А он ждал приема по личному вопросу. Мог бы позвонить начальнику домой, знал его давно, еще с училища, не только экзамены ему сдавал, но и жил полгода в его семье, когда в общежитии затянулся капитальный ремонт. Но решил все-таки прийти официально, вопрос личный, да не совсем. Каюта у капитана просторная: кабинет и спальня, все равно бабушка будет в рейсе с ним, так, может, не стоит оформлять на нее билет? Сидел в приемной, думал, как лучше спросить, и слышал ответ: «Значит, сэкономить решил на родной бабушке?» В чем, в чем, а в жадности упрекнуть Адама Васильевича было нельзя, и Наташа недели две назад купила билет, просто не мог он найти другого повода поставить в известность начальника пароходства, что берет в рейс бабушку. «В детстве пообещал», — такому если кто и поверит, то без одобрения: смотри, какой исполнительный. Но вообще-то лучше всего говорить правду. На правду подлинная причина бабушкиного путешествия была непохожа.