И все это и невелико, и необъятно. Мир. Нет врагов, нет крови, а вода в реках чиста и свежа. Боль и сладость, улыбка и слезы, ты, Родина. Никакой, самой долгой жизни не хватит, чтобы надышаться, Жить с тобой и унести тебя, наполнив душу, — вот счастье.

Одно утро. Только одно, и оно вмещает все.

Еще недавно завидовал он Коронату и Павлу, их быстрому и легкому уходу и был неправ… У них уже нет этого утра, они отдали его Шурке, как единственное свое богатство и как награду за то, что предстоит совершить ему. Утро — это очень много. Жажде жизни нет меры, проживи хоть сто лет, но даже на долгом веку такое утро может стать сладчайшим глотком.

Легкие белые облачные полоски на востоке вспыхивают весело и ало. Прямые дымки над хатами вдруг изгибаются и начинают виться вьюнками, оплетая что-то невидимое Шурке. Так рождается ветер, вскоре он становится ощутим, и пахнет он донником, летит из детства.

Прямо, Шурка, только прямо. Успокой себя. Прямо к речушке, к мосточку, что виднеется внизу, к островкам тумана. Нет запахов, нет восхода, а там, далеко позади, в сырой чащобе, семьсот человек, готовящихся к прорыву. Операция карателей называется «Зумпфляйхе», то есть «Болотный утопленник». Заключительная стадия завтра. Реки разлились, а болота полны стылой и темной воды. Завтра будет такой же рассвет. Ты идешь, Шурка, а за тобой, за деревьями оставшегося позади леса, — семьсот человек, они смотрят на тебя, они ждут, они надеются.

Не сжимай так сильно рукоять автомата. Спокойно. Вдумчиво. И не дрожи — мешает. Ты должен вести себя как опытный связной — подойти к крайней хате, осторожно осмотреться, расспросить. Надо только выбрать хату, где наезжено телегами, натоптано лошадьми. Лошади сейчас только у разбогатевших, у тех, кто в ладах с новым порядком. Такие быстро доложат, не успеешь отойти к лесу. А идти из деревушки тебе надо на север — там зона Фендосова. Погонятся — убегай, но не сильно. Сделай вид, что подвернул ногу.

Прямо, Шурка, прямо.

А прямо — мосток, бревенчатый мосток, переброшенный через ручей, прямо — заросли ольхи и верболоза, темная, тенистая полоса, тихий плеск воды, заводи, влажный запах, облачка тумана. Хорошее место для засады. Что-то тревожит Шурку, останавливает еще на подходе. Он прислушивается, ждёт. Кричат рассветным криком петухи в деревушке, которая, по мере того как Шурка спускался к мостку, забралась еще выше, к самому небу, еще выше взметнула свои белые витые дымы… Мычание, блеяние, собачий лай… Знакомый, привычный деревенский гам на заре, который занятый своими мыслями Шурка принял за полную тишину.

Да… Но собаки! Что-то в этом лае беспокоит Шурку. Это не обычное короткое и звонкое утреннее тявканье и ожидании миски с горячим крошевом, похожее на перекличку колокольчиков, побудочную однообразную песенку, вызванную скрипом дверей и запахом дыма. Злость и раздражение чудятся Шурке в собачьих хриплых, словно бы сорванных за ночь голосах. Кто-то чужой расположился в деревне…

Интересно, Шурка, а почему ты не подумал о том, куда делись эти ночные «охотники»? Ягдгруппы не любят заходить в села, но эти все равно раскрыли себя ночным боем, да к тому же у них, наверно, раненые. Осторожно, Шурка, осторожно. С ягдгруппой в жмурки не поиграешь, это не полицаи. Не дай взять себя живым, в их руках ты можешь не выдержать, это мастера, не таких ломали.

Шурка, пригнувшись, подбегает ближе к мосту и ложится в траву. Опасность пробуждает в нем непонятные инстинкты, тело сжимается в комок и перестает дрожать, он в нетерпении и предчувствии боя и в желании ускорить все, что должно произойти. Глаза глядят в злом и ненавидящем прищуре. Вот ты и стал Миколой, Шурок, и стал Павлом, и Коронатом. Они пришли с тобой к Груничам, не бросили тебя.

Он подползает к мостику, раздвигая стебли луговых злаков, замирает, прислушиваясь. Легкий иней, осевший на траве, прямо на глазах превращается в капли от частого дыхания, влага холодит лицо и пощипывает ссадины. Шурка отводит предохранитель автомата, похлопывает себя по карману, где лежит «вальтер». Если у моста засада, если там полицейские или «охотники», то они, конечно, давно начеку. Они еще издали должны были заметить вышедшего из леса человека и затаиться в ольшанике. Они, конечно, хотели бы взять этого человека сразу на мосту, внезапным наскоком, но теперь, когда ясно, что гость у них не беззаботный, они, наверно, выпустят его к селу, чтобы затем окружить, не дать уйти. Да, это было бы правильно со стороны тех, кто в засаде. И все же осторожно, не дайся живым.

Шурка подползает к мосточку и резко вскакивает, подняв автомат. Нет, никого. Здесь, у воды, еще хранящей тепло, иней оседал росой и всюду светятся крупные капли. Все заполнено мерцанием, но на траве, которой порос склон, на короткой, выщипанной гусями траве, темнеет полоса оббитой влаги. И край густой ольхи отличается темнотой листьев, на них тоже кто-то отряс росу.

Ты не заметил ничего, Шурка, ты идешь дальше, потому что если сейчас полоснуть по ольхе, то тогда тебе нужно бежать обратно в лес, это значит, что ты можешь скрыться. Калина на опушке рдеет красным призывным флажком. Лес — безопасность, спасение, но тебе надо идти к селу, к высоким дымкам. Бревна мостка чуть колышутся под ногами, пахнет рекой, конским навозом, близостью жилья. И как будто не выветрившимся чужим сигаретным дымком…

Ты идешь к селу, успокоенный тишиной, ты идешь по рассекающей озимь плотной дороге, прямо, прямо. Не оглядывайся, будь готов ко всему, помести глаза на затылок, но не оглядывайся. Еще дальше, еще… Хаты медленно приближаются, видны обсохшие верхушки тополей, пугала на огородах, кучи картофельной ботвы, стебли подсолнухов.

Позади стучит короткая очередь. Не пугайся, не отпрыгивай, ты бывалый связной, уверенный в себе. Эта очередь — предупреждение, сигнал. Шурка медленно всем телом, по-волчьи, оборачивается. Близ моста, расставив ноги, стоят двое. Чуть приметные на зелени, в маскировочных костюмах и таких же кепи. Ну вот и все, Шурка, теперь ты видишь их, самое страшное позади, выбора нет, началось. Самое главное сделано. Ты не подпустил их вплотную, не дал обезоружить себя.

И еще повезло: это не полицаи, а «охотники» конечно же те самые, ночные, убившие Павла и Короната. Полицаи, щадя себя в перестрелке, может быть, позволили бы тебе уйти в лес. Среди полицаев попадаются и такие, что целятся повыше, особенно если живут они в окруженных партизанами деревушках. Эти же не дадут уйти, эти доберутся до письма в подкладке. Затронута их профессиональная честь, честь лесных убийц. Не выпустят.

Из села, из огородов, рассыпаясь веером по озими, выбегают такие же, как те, на мосту, зеленые в пятнах. Загонщики. Охотники за скальпами. Быстрые, сильные, они катятся вниз, как на коньках, все шире охватывая склон. Сколько их? Двое на мосту и не менее восьми на склоне. Еще двое, отставшие, тащат пулемет и станок-треногу. Начинается травля по всем правилам.

Ненависть — это стиснутые зубы. Это — глаза щелочками и холодный колотун в сердце. Вот ты и узнал настоящую ненависть, Шурка. Не ту умозрительную, бумажную, штабную, не общую, отрядную, одну на всех, а ненависть загоняемого, как зверь, одинокого человека.

Нет, не спеши. Ты должен действовать так, как положено бывалому и хладнокровному партизану. Ты — Павло, ты — Микола, ты — Коронат. Ярость, усмешка и расчет. По озими в село и дальше тебе не выскочить. Фланги тоже вот-вот охватят, остается бежать назад, к реке.

Шурка мчится, топоча сапогами, по наклонной, увлекающей его дороге. Двое у моста, не прячась, уверенные в себе, стреляют от живота по земле, пули ноют рикошетом. Запугивают. У тебя то преимущество, Шурка, что ты обречен и не боишься, т, ы уже ничего не можешь потерять, а перед ними добыча, живая, очень нужная, перед ними отпуск и награды, почет. И еще у них — собственные жизни, которые надо сохранить. Это профессионалы, у них правила, дави их отчаянностью, Шурка.

Пули, как мыши, просекают озимь. Теперь, не запугав, эти двое целят по ногам. Пригнись, Шурка, пригнись на бегу как можно сильнее. Ага, они стали брать в сторону, боятся в голову попасть.