Перевозка вещей из прежней квартиры в комнаты, предоставленные ей в морских казармах, также не стоила ей ни гроша, так как вещи перевезли на казенных фурах. В то время как даже многие официальные лица с трудом находили помещение, Луиза Карловна отлично расположилась в двух комнатах; в одной устроила спальню, в другой — гостиную, где поставила фортепиано, и суровое здание казарм в тот же вечер огласилось дивной увертюрой из "Эгмонта" Бетховена; а сестры-близнецы Лиза и Саша, весьма довольные переездом, как всякой новинкой, сели играть в четыре руки. Окна были открыты, вечер был чудный, и на площади перед окнами казарм собралась многочисленная публика из морских офицеров слушать эту импровизированную музыку. Число слушателей еще более увеличилось, когда Лиза начать петь популярную в то время песню, начинавшуюся словами:
Встает от мала до велика, Встает с крестом Христов народ.
Мягкие звуки красивого, хотя еще не сформировавшегося контральто хватали за душу, и вдруг внизу на площадке, как будто по сигналу, толпа офицеров грянула хором вместе с Лизой припев песни:
Полки кричат: "Ура! Ура!" Труба гремит: "Пора! Пора!"
Лиза пела:
Христос — архистратиг наш вечный,
Он здесь! За ним — святой войной!
И светлый крест осьмиконечный
Вонзим над бледною луной!
И снова грянул хор мужских голосов:
Полки кричат: "Ура! Ура!" Труба гремит: "Пора! Пора!"
Эффект вышел необыкновенный.
Даже Саша, первоначально не решавшаяся петь и только аккомпанировавшая на фортепиано, присоединилась к сестре, и ее высокое, чистое сопрано, сначала дрожавшее от волнения, но потом окрепшее, вызвало удивление слушателей.
В числе этих слушателей был один, на которого голос Саши произвел особое впечатление. Мичман Лихачев находился в это время по делам службы подле морских казарм. Несмотря на сумерки, он узнал Сашу по ее голосу и тотчас побежал к доктору расспросить, какими судьбами находится здесь семья Минденов. Узнав, в чем дело, он не утерпел и, несмотря на позднее, по провинциальным нравам, время, зашел к Луизе Карловне под предлогом поинтересоваться, не понадобятся ли ей его услуги по какому-либо делу. Генеральша не замедлила дать ему несколько поручений, но с Сашей Лихачеву едва удалось сказать несколько слов, так как пришлось торопиться на бастион, куда он был назначен. На прощание мичман крепко пожал руку Саши.
— Прощайте, — сказал он немножко театральным тоном. — Думаю, что я не хуже других буду отстаивать родной город. Под защитою наших пушек вы можете спать спокойно.
— Ах, вы портите мое расположение духа, — капризно сказала Лиза. — Я слышать не могу о пушках и тому подобных ужасах.
— А я об этом совсем не думаю, — сказала Саша. — У меня из ума не выходят бедные матросы и солдаты, которые лежат в госпитале, рядом с нами…
— Ах, не говори, Саша! — перебила Лиза. — Я заткну уши! Пожалуйста, душка, не говори…
— Ну, еще раз прощайте, — сказал Лихачев. — Если со мной что-нибудь случится, не поминайте лихом!
Он поспешно простился и вышел. Ему пришлось быть в этот вечер у Нахимова.
Павел Степанович, поговорив с Лихачевым о делах, спросил:
— А теперь, молодой человек, скажите-с, что это о вас за слухи-с? Вы, говорят, дурно себя ведете-с?
— Как? В чем моя вина, Павел Степанович?
— Да вот-с, слухи идут-с, что вы приударили за одной барышней. Это не хорошо-с. Такому бравому мичману, как вы, даже непристойно-с.
Лихачев покраснел до корней волос.
— Что ж тут предосудительного, Павел Степанович?
— А то, я вам скажу-с, что раз молодой человек влюблен-с, ему не до службы! Особенно теперь. Да и пользы мало-с. Я вам, как родной отец, советую, бросьте вы этот вздор-с!
— Павел Степанович, вы не рассердитесь, если я осмелюсь, предложить вам один вопрос?
— Знаю-с, знаю-с! Хитрец! Вы хотите сказать: а что, любезнейший Павел Степанович, разве вы, когда были мичманом, не ухаживали за барышнями и не были влюблены-с? Это-с вы хотели спросить?
— Да, вы не сердитесь на меня, Павел Степанович?
— Чего тут сердиться?.. Каюсь, и я в свое время был небезгрешен по этой части-с (Нахимов вздохнул). Ну, да вот видите, слава Богу, я довольно стар, а ни с одной бабой не связался-с… Да и вам советую. Что за моряк, коли женат! Уж на что Владимир Алексеевич, а и на того порою как посмотришь, просто сердце болит-с! Вспомнит о жене и детях и ходит весь день сам не свой-с! Нет, уж лучше бросьте! Вся эта любовь, скажу вам, чистый вздор-с! Ну что вам с того, что вас лишний раз чмокнут! Умнее от этого не станете-с. Ну, а теперь спешите на ваш бастион; завтра я у вас буду гостем. До свиданья-с!
"Чудак!" — подумал Лихачев, уходя от Нахимова.
XV
Неприятель давно уже начал правильные осадные работы. Днем и ночью работали сотни человек, копая траншеи и сооружая батареи. — С кораблей, и пароходов постепенно выгружались осадные орудия. От Севастополя отвели речную воду так, что нашим пришлось довольствоваться колодцами и цистернами.
Началась так называемая правильная осада, представлявшая ту особенность, что осажденные не были окружены со всех сторон и имели свободное сообщение с остальной Россией. Меншиков приписывал это обстоятельство своему фланговому движению, но были голоса, утверждавшие вслед за Тотлебеном, что удача Меншикова произошла единственно вследствие непонятной ошибки союзников, не догадавшихся поставить отряд по дороге из Севастополя в Бахчисарай.
В последних числах сентября каждый человек, мало-мальски смыслящий в военном деле, мог убедиться, что союзники намерены бомбардировать город. Все усилия осажденных были направлены к уничтожению работ, начатых неприятелем.
Перед отъездом к войску князь Меншиков объезжал вместе с Корниловым приморские батареи и оборонительную линию.
Прибыл на батарею номер десятый, у самого входа в Севастопольский рейд, как вдруг в отдалении показались неприятельские пароходы. С нетерпением ожи-4 дали артиллеристы, пока пароходы приблизились на пушечный выстрел, и пустили несколько ядер. Пароходы продолжали плыть.
Меншиков спокойно глядел на неудачную пальбу нашей батареи и только иногда бросал иронические взгляды на батарейного командира, который горячился, все приказывая менять угол возвышения. Еще более горячился Корнилов, кричавший: "Выше! Выше!"
— Выше невозможно, ваше превосходительство, — сказал батарейный командир, — станок не выдержит.
— Стреляйте! — скомандовал Корнилов.
— Ваше превосходительство, не донесет, а станок, наверное, не выдержит.
— Стреляйте!
— Тринадцатая, винград долой, цельсь, пли! — скомандовал батарейный командир; грянул выстрел — и станок орудия рассыпался.
— Черт знает что за станки! — вскричал Корнилов. — С этаким устройством придется давать не прицельные выстрелы, а действовать наугад!
Станки прежнего устройства действительно были никуда не годны для стрельбы по подвижным предметам.
Осматривая оборонительную линию, Меншиков прибыл на шестой бастион, как вдруг ему донесли, что неприятель наступает на Малахов курган и занял особым отрядом вершину горы между Килен-балкою и Большой бухтой. Меншиков поехал на курган и увидел то, что было, впрочем, ему много раз повторяемо Тотлебеном, а именно, что пространство между Малаховым курганом и первым бастионом оставалось еще мало защищенным. Он велел ускорить здесь работы, а сам поехал в лагерь.
Когда Меншиков прибыл к своей палатке, его встретил Панаев, приехавший в лагерь раньше своего патрона. Панаев сообщил князю приятную новость о прибытии на Качу кавалерийской бригады генерала Рыжова.
— Теперь, ваша светлость, мы так сильны, что, наверное, отплатим неприятелю за Алму и атакуем его прежде, чем он начнет бомбардировать Севастополь.
Панаев, как истый кавалерист, считал кавалерию лучшей частью войска. Ему было обидно и досадно, что в алминском деле на долю нашей кавалерии выпала весьма незавидная роль.