— Фи, какие глупости, — зевая, отвечает мать. — А знаешь, Натали, у меня выходит дорога, потом письмо. Пиковая дама интересуется червонным королем, и из-за этого выходит ссора с бубновою дамою. Как бы ты думала, что это значит?
— А, вероятно… да, впрочем, я не знаю, maman. Ваши карты всегда говорят неправду.
— Ну, уж ты, пожалуйста… Ах, забыла совсем! Надо пойти посмотреть, поспели ли груши на большом дереве. Хочешь, пойдем?
— Пойдем, мама. Я попрошу Карла Францевича сорвать для меня самую спелую.
Карл Францевич был садовник-немец из колонистов, молодой человек лет тридцати пяти, весьма сентиментальный, знавший Шиллера наизусть, вздыхавший по Наташе, которая смеялась над ним, за глаза называя его картофелиной, а в глаза немного кокетничала с ним, как и со всеми сколько-нибудь приличными молодыми людьми. С Верой Павловной немец-садовник был в вечной вражде, так как жена управляющего имела притязание командовать им, а он считал, что служит только своему патрону Бенардаки. Сверх того, Вера Павловна была любительница кур и цесарок, а эти птицы портили цветочные клумбы. Часто случалось, что взбешенный немец прибегал к Вере Павловне, крича: "Опеть ваши курки" мне делают дюрки!" — то есть роют гряды. Чтобы избавиться от непрошеных гостей, немец завел собаку пойнтера, которая душила кур; отсюда выходили новые баталии с мадам Папалекси, и, если бы не его ухаживание за Наташей, немец давно бы бросил это, по его словам, проклятое место. Впрочем, как мы видели, немец охотно исполнял поручения Веры Павловны по части экзекуций.
Наташа с матерью приближалась по главной аллее сада к большой груше, которая давала чудные плоды. Немец, в парусиновом костюме и широчайшей соломенной шляпе, стоял близ дерева и, увидя мать с дочерью, поклонился и вздохнул.
— Карл Францевич, сорвите мне вот эту грушу, — сказала Наташа, указывая на подрумянившуюся фунтовую грушу, чуть-чуть не падавшую с дерева. Немец взял в одну руку свою шляпу, в другую — длинный шест с крюком и ловко сбил грушу, которая упала прямо в шляпу. Он подал фрукт Наташе.
— А что, наши девушки копают гряды? — спросила мадам Папалекси.
— Конечно, — сухо ответил немец. — Слышите, мадам, какой они дают концерт.
В самом деле, слышалась песня, которую пели крестьянские девушки, вытягивая визгливые, невозможные сопрановые ноты.
Вдруг пение смолкло, послышался говор и шум, и несколько девушек прибежали к старому грушевому дереву.
— Что там такое? — спросила мадам Папалекси. — Вот я вас, негодные! Подождите.
— Да посмотрите сами, барыня… Турки идут, и все в красных шароварах. Через забор хорошо видно. Действительно, став у забора, можно было видеть в некотором отдалений полк французских зуавов[62], который, по-видимому, приближался к помещичьей усадьбе.
— Боже мой! Турки! — вскричала, всплеснув руками, мадам Папалекси, также принявшая зуавов по костюму за турок. Вся ее обычная флегма исчезла. Скорее… бежать… спасаться… Проклятый пиковый туз! Я так и знала, что какое-нибудь несчастье… моя Наташечка… Скорее, тебя возьмут у меня! Бежим!
Немец стал суетиться, мигом распорядился, чтобы заложили экипаж, помог уложить кое-какие вещи, и через полчаса мать и, дочь умчались на четверке, добрых лошадок в Симферополь. Немец сидел на передней скамейке, и, так как экипаж был тесный, его колени касались колен Наташи. Он умильно смотрел в глаза напуганной не на шутку девушки и втайне блаженствовал, благословляя судьбу за то, что этот случай позволил ему быть до некоторой степени рыцарем и защитником Наташи.
Между тем зуавы, как саранча, нахлынули в усадьбу, забрали весь овес и сено и рассыпались по саду, объедаясь фруктами, поглощая фунтами виноград, персики, сливы, груши, все, что попадалось под руку в саду или в кладовых. Они, быть может, произвели бы и более крупные бесчинства, но вслед за ними прибыл сюда со своим штабом сам французский главнокомандующий маршал Сент-Арно.
Маршалу Сент-Арно было в то время немногим более пятидесяти лет, но тяжкая болезнь, от которой он оправился лишь за день до высадки, надломила его силы и состарила его.
Сент-Арно был одним из главных участников государственного переворота, создавшего империю Наполеона III и ознаменованного избиением нескольких тысяч мирных граждан на парижских бульварах. В награду за этот подвиг Сент-Арно был сделан военным министром, а с началом Крымской кампании назначен главнокомандующим. Прошлое этого человека было не безупречно. Он запятнал себя неслыханными жестокостями, совершенными во время алжирского похода. Не говоря уже о расстреливании и обезглавливании, он закапывал живых людей в землю. Но теперь маршал вел войну не в Африке и подвергался беспрестанному контролю со стороны английских генералов и корреспондентов. Честь Франции была, следовательно, поставлена на карту. Маршал стал представителем самых гуманных идей. Два зуава, уличенные в убиении неприятельской курицы — одной из любимых куриц бедной Веры Павловны, — были немедленно арестованы и преданы суду, и лишь потому, что это были зуавы, маршал ограничился сравнительно нестрогим наказанием — арестом. Но вообще солдатам было объявлено, что за мародерство их будут расстреливать без всякой пощады.
Сойдя с коня, маршал полюбопытствовал осмотреть дачу, носившую ясные следы недавнего пребывания своих обитателей. Офицеры, сопровождавшие Сент-Арно и воображавшие себе Крым чем-то вроде калмыцкой степи, были крайне изумлены признаками несомненной цивилизации — двумя записочками на довольно хорошем французском языке, писанными мелким женским почерком. В зале стояло фортепиано, и даже раскрытые ноты остались на подставке, один из офицеров, умевший петь, не утерпел и, сев за фортепиано, начал напевать мелодию и наигрывать аккомпанемент: то был один из многочисленных тогдашних патриотических романсов на тему: царь, отечество и православие. Француз, не понимая слов и играя мотив, вообразил, что это отрывок из какой-нибудь духовной оперы, и захлопнут ноты, так как был отъявленным врагом клерикализма.
— Прошу вас, господа! — внушительно сказал Сент-Арно, — чтобы все в этом доме до окончания войны оставалось совершенно в таком же виде, в каком найдено нами. Ни одна вещь, за исключением случаев крайней необходимости, не должна быть переставлена с места на место. Вы должны подавать пример солдатам и доказать как нашим союзникам, так и врагам, что Франция сражается с армиями, но не с гражданами.
Отсюда французский главнокомандующий прибыл и в самый Контуган. Оставшийся здесь управляющий жаловался, что французские солдаты рубят деревья. Эти солдаты не были зуавы, и Сент-Арно велел произвести строгое следствие. Двое виновных были арестованы, и по приказанию маршала их жестоко вздули линьками.
IX
Третьего сентября князь выехал из Севастополя в сопровождении своей свиты на позицию при реке Алме. Настоящего штаба у князя не было. В строгом смысле и сам князь еще не имел определенного назначения: войска подчинялись ему как старшему в чине; свиту князя составляли люди самые разнокалиберные. Был тут штаб-офицер Вунш[63], был один чиновник инженерного департамента, были адъютанты из числа петербургской золотой молодежи: Панаев, Грейг, Веригин, Вилленбрандт, Сколков[64]. Из ординарцев один лишь известный нам лейтенант Стеценко был человек довольно солидный; другие — князь Ухтомский и Томилович — походили на молоденьких пажей, особенно Томилович, пухленький, розовенький, с несформировавшимся козлиным голосом. В этой компании такой офицер, как кирасирский штаб-ротмистр Жолобов, только что окончивший военную академию, был весьма солидным человеком.
Князь Меншиков со своим импровизированным штабом ехал в самом веселом расположении духа без отдыха до самой реки Качи. На правом берегу этой реки находился хутор богатого помещика; последний, узнав о высадке неприятельской армии, поспешно уложил свои чемоданы и ускакал в Симферополь. На хуторе остался лишь старик эконом с кухаркой, которая готовила для людской, и несколькими слугами. Первоначально слуги думали, что идут турки, и крайне обрадовались, увидя своих. Радость эта немного уменьшилась тем обстоятельством, что казаки, составлявшие конвой князя, бесцеремонно стали тащить сено и овес для своих и офицерских лошадей, а на протесты эконома ответили обещанием вздуть его нагайками.