Майор, бывший в полной форме, открыл заседание, сказав:

— Господа, я пригласил вас сегодня по особо важному делу.

— Знаем, знаем, батенька, лучше без предисловий, — перебил судья.

— Лллучччшше прямо ккк ддделу, — сказал почтмейстер, сильно заикавшийся и произносивший слова с такими гримасами, при виде которых, по словам судьи, у новорожденного младенца могли бы сделаться судороги.

— Так вот, господа, всем вам известно, что неприятель приблизился сюда с сильным флотом. Мое дело чистое: у меня есть инструкция на случай приближения врага, превосходящего наш гарнизон силами…

Стряпчий расхохотался во все горло:

— Вот распотешил! Экий забавник! Превосходящий силами! Уж не думаете ли вы дать генеральное сражение?

Но его не поддержали. Судья сердито взглянул на него, а исправник проворчал:

— Тебе-то все смешки! Ты, чай, и с француза сумеешь взять барашка в бумажке.

Стряпчий сконфузился и с той минуты на все время совещания совсем стушевался.

— Так вот, господа, я со своей командой немедленно удаляюсь в Симферополь. У меня уже укладывают вещи. Жена совсем собралась.

— Ради Бога, ввввы уж и мои ящики с сссссоббой возьмите, — сказал почтмейстер. — Одддних казенных ддденег тттттысяч двенадцать нннаберется, дддда и частные есттть ссссумммы.

— Вы уж, Петр Алексеевич, о частной корреспонденции не особенно хлопочите: убрать бы казенное добро, — сказал судья. — Ох, Господи! Откуда такое наказание!

Исправник, из отставных гусар, от которого слегка несло спиртом, разглаживал свои молодецкие усы и смотрел на бургомистра с таким видом, как будто собирался его съесть. Бургомистр, толстый купчина в синей чуйке, сидел на краю стула и постоянно вытирал потное лицо красным платком.

— Ну а как же, господа, насчет карантина? — спросил майор. Этот вопрос беспокоил его более всего, так как, не зная в точности значения исправляемой им должности, он страшно боялся ответственности.

— А вот что! Вы себе уходите с вашей слабосильной командой, а я, черт возьми, остаюсь, — героически произнес исправник, стукнув кулаком по столу. — Не будь я гусар присяжный, ежели я побоюсь француза! Мало мы их били в двенадцатом году!

— Если так, то и я останусь, — решительно сказал комендант. — Жену с детьми отошлю на почтовых, уж вы дайте нам лошадок получше, Петр Алексеевич, а я вам за то дам людей, они вам все уложат, и конвой вам дам для казенных ящиков.

— Ррад уссслужить… — сказал почтмейстер.

— А нам-то как же, отцы родные, — сказал бургомистр, вставая и кланяясь в обе стороны. — Ведь это, примером будучи сказать, сущее разорение… У меня, почитай, четвертей тысячи две одной пшеницы, окромя другого-прочего.

— А ты на армию пожертвовал, твое степенство! — злорадно сказал исправник. — Аршинничать умеете, а теперь платись. Не хотел мне по сходной цене продать овес, покорми теперь французских лошадок!

Судья, долго наблюдавший в трубу, вдруг вскричал:

— Ну, господа, пока мы тут судим да рядим, эти окаянные едут сюда на всех парах. Вот посмотрите! — Он передал трубу коменданту. Действительно, на горизонте уже показался фрегат "Трибун", а четверть часа спустя можно было заметить множество черных точек, которые вскоре оказались клубами дыма от неприятельских пароходов.

В городе, где с раннего утра ждали неприятеля, поднялась суматоха, как во время пожара, тем более что жители думали, будто едут турки. Все, как могли, укладывались, торговались и бранились с извозчиками-татарами, кричали, суетились, и, когда неприятельский флот приблизился к гавани, почти весь чиновный мир Евпатории уже оканчивал укладывание домашнего скарба. Многие женщины горько плакали, испуганные дети визжали и хныкали — словом, было настоящее столпотворение.

Было около полудня, когда винтовой фрегат "Трибун", повернувшись к городу бортом и грозя жерлами тридцати шести орудий, стал на якорь, не имея возможности подойти к берегу по причине мелководья. К фрегату подплыла русская зеленая карантинная лодка и, сделав опрос, повернула назад. В некотором отдалении виднелось несметное количество мачт и пароходных труб. Вскоре к берегу причалила неприятельская шлюпка с парламентерским флагом в которой находились, между прочим, французский полковник Трошю и английский Стиль. На берегу их встретили комендант, исправник, бургомистр и несколько купцов — караимов, татар и русских.

Полковник Трошю молодцевато подошел к коменданту и, на мгновение приложив руку к козырьку, попросил бывшего с ними переводчика, кое-как изъяснявшегося по-русски, сказать "губернатору", каковым он счел майора, что союзники требуют сдачи города и, если их требование будет исполнено, предоставят "гарнизону" право беспрепятственного отступления.

— Это все я понимаю, — сказал майор, — но перметте… монсье… Черт возьми, и я в былое время умел парле франсе, совсем забыл теперь… Ну все равно, позвольте мне узнать, с кем имею честь говорить? Полковник Трошю назвал себя и сказал через переводчика, что прислан от самого главнокомандующего маршала Сент-Арно[61].

— В таком случае, сударь, позвольте мне полученное вами от вашего начальства предписание.

Трошю начал терять терпение и просил майора через переводчика поскорее принять бумагу, в которой значились условия сдачи, но майор не брал ее в руки.

— Нет, уж это вы извините… Перметте… У нас карантинные правила. Сначала надо бумагу окурить, и тогда только приму от вас, Бог вас знает, может быть, у вас чума.

Переводчик передал эти слова Трошю; тот улыбнулся и велел передать в свою очередь на словах содержание бумаги, гласившей, что союзники намерены сделать в Евпатории высадку не позже как через час и просят жителей не беспокоиться, так как честью Франции ручается за неприкосновенность имущества всех мирных граждан.

— Высадке я воспрепятствовать, кажется, не могу, — прошептал майор на ухо исправнику. — Как по-вашему, батенька?

Исправник, прежде храбрившийся больше всех, немного струсил, но не из боязни врага, а из страха ответственности перед начальством, хотя ему был подчинен не город, а уезд.

— Да вы настаивайте насчет карантина, может быть, хоть этим время протянем.

Майор был один из тех мирных военных людей, которым во всю жизнь свою ни разу не приходилось встречаться с неприятелем, исключая черкесов — он раньше служил на Кавказе. "Но черкесы разбойники, — думал он, — а как быть с этими, по-видимому, столь любезными неприятелями?" Он положительно не знал, как вести себя, и помнил только, что надо соблюдать карантинные правила.

— Высадке я, конечно, помешать не могу, — сказал майор, — но все ваши солдаты, офицеры и даже генералы обязаны выдержать семидневный карантин.

Узнав от переводчика содержание этих слов, Трошю расхохотался, чем немало обидел майора.

— Да знаете ли вы, — воскликнул хвастливый француз, — что через семь дней вся наша семидесятитысячная армия будет в вашем Севастополе?! Что же, губернатор, если мы не примем ваших условий?

— Тогда я не дозволю вам высадки, — твердо сказал майор, ни на минуту не задумываясь над вопросом, могут ли двести человек его слабосильной команды удержать семидесятитысячную армию. Майор помнил только свой служебный долг и приказ начальства и больше ничего не хотел знать.

— А если мы все-таки высадимся? — спросил Трошю.

— Тогда я буду жаловаться.

— Кому? Мы действуем на основании правил войны, и наш император вполне одобрит наши действия, — сказал Трошю.

— Да помилуйте, господин полковник! — вскричал майор, меняя упрямый тон на просительный. — Ну что вам составит! Ведь вы меня подводите. Ведь у меня жена и дети. Меня упекут под суд. Уж, ради Бога, подчинитесь нашим правилам. Выдержать карантин — сущая безделица, ей-Богу! Я даже берусь на все это время доставлять вашим солдатам печеный хлеб или муку, как хотите: у нас в городе хлеба довольно — у купцов наберется до шестидесяти тысяч четвертей. И мельницы здесь есть, на самом берегу моря.