Маленький круглолицый генерал с орлиным носом далеко не имел героического вида, но солдаты любили его и знали, что он их любит — а это самое главное.

Ночь с 11-го на 12 февраля была ясная, лунная. Селенгинцы продолжали работу, волынцы образовали цепь, пластуны залегли в секрете, высматривая своими зоркими глазами, нет ли где неприятеля.

О пластунах ходили в Севастополе самые разнообразные анекдоты. Действительно, это было весьма своеобразное войско. Есаул их Даниленко, бодрый седой старик лет шестидесяти, жил в так называемой штаб-квартире; эта "квартира" находилась в старом туннеле, пробитом для водопровода. Здесь, на вечном сквозном ветре, жили с ним сотни две пластунов, защищаясь от непогоды только рогожами. Раньше всех и без приказания высшего начальства стали они делать вылазки. Впрочем, это были вылазки весьма оригинальные. Пойдет десяток пластунов шляться по Корабельной, идут, идут, выйдут далеко за оборонительную линию и доберутся до самых неприятельских траншей. Раз они добрались до английского редута "Виктория" и, не долго думая, подцепили часового, стащив его с вала особенным крючком. Ночью они ловили неприятелей бечевками и связывали их оригинальным способом: стянут пленному только большие пальцы, повернув руки за спину, а потом одной бечевкой свяжут четверых вместе. Такая кучка была послушна малейшему движению и не требовала более одного провожатого. Французский главнокомандующий Канробер, человек весьма гуманный (несмотря на то что участвовал в избиении своих сограждан на парижских бульварах), возмутился таким странным способом ведения войны, се тойе ёггап е де сотЪа! и написал Остен-Сакену: "Не желая утверждать, что употребление этих средств противно правилам войны, мне, быть может, дозволено сказать, пользуясь старинной французской поговоркой, что это вовсе не вежливое оружие (яие се пе зоШ рош! 1а ёез аппез соиПо1зе)".

Неуклюжие, мешковатые, флегматичные пластуны, сначала возбуждавшие одни насмешки солдат, давно уже попали в почет. В так называемых секретах они были незаменимы. Они ползали, как кошка, подкрадывающаяся к птичке, и вдруг бросались на ошеломленных неприятелей. Они же научили пехотинцев, ходивших в охотники, следующему приему. Сначала они подползали к неприятельской траншее, шагов за тридцать останавливались, давали залп и с криком "ура" снова падали; как только неприятель ответит на залп, они с новым криком "ура" быстро бросались в траншеи и шли в штыки. Особенно удавался этот маневр с англичанами, которые вообще не отличались бдительностью, так что часто удавалось колоть штыками сонных. Случалось, что ошалевшие англичане бросали спросонок ружья и одеяла, которыми накрывались сверх плащей. Такие случаи были для пластунов и соперничавших с ними матросов настоящим праздником: одеяла были для них кладом, и долго потом ходили на бастионах рассказы, кто кого хватил и сколько одеял удалось стащить у англичан.

На этот раз у Хрущева был маленький отряд пластунов с самим есаулом Даниленко, однако и эта горсть сослужила свою службу.

В этот вечер они, по обыкновению, раньше всех выследили неприятеля. Лежа в секрете, они услышали шум от неприятельских кирок и лопат. Ясно, что неприятель в свою очередь сооружал траншеи. К полуночи эти звуки затихли. У нас тишина прерывалась ударами кирок: селенгинцы продолжали работу.

— Подпоручик Глебов, — сказал ротный командир младшему Глебову, — вы сами вызывались в охотники, а потому полковник требует вас. Вам и прапорщику Яковлеву будет дано важное поручение.

Глебов приосанился и как будто вырос на пол-аршина.

Он и прапорщик Яковлев подошли к полковнику Сабашинскому.

Прапорщик Яковлев был одним из любопытнейших явлений николаевских времен. Это был прапорщик, имевший густые бакенбарды с весьма заметною проседью и поседевший не от горя, а от солидного возраста: ему было за сорок лет, а в этом возрасте брюнеты часто седеют. Был ли он когда-либо разжалован в рядовые или по другим каким причинам остался до седых волос в чине, о котором сложилась поговорка: курица не птица, прапорщик не офицер, — об этом история умалчивает. Достоверно, что таковой прапорщик существовал в Севастополе и есть, стало быть, лицо историческое, а не измышленное автором ради каких-либо целей чисто романтического характера.

Несомненно также, что этот седой прапорщик давно заслуживал высшего чина, потому что был не только просто храбр, но храбр в превосходной степени. Не было вылазки, в которую бы он не вызвался охотником, и всегда сражался с поразительным хладнокровием, которое гораздо важнее для воина, нежели безумная, кипучая отвага.

Почему его обошли при производстве по случаю шестого декабря — день, с которого месяц службы стал считаться за год, — это также покрыто мраком неизвестности. Да мало ли кого обходили, в то время как другие получали незаслуженные награды! Князь Меншиков вообще был скуп на награды, и лишь новому начальнику штаба Семякину удалось сделать его более щедрым.

Полковник Сабашинский, подозвав Яковлева и Глебова, первому сказал только куда идти, но ко второму отнесся совсем по-отечески, ласково дал ему несколько советов, как исполнить возлагаемое на него поручение. Поручение состояло в том, чтобы осведомиться, что делается в нашем секрете, и спросить у пластунов, не заметили ли чего нового. Каждому из офицеров дали по солдату; до известного пункта им надо было идти вместе. До последней минуты Глебов приосанивался и храбрился, но наконец надо было отправиться. Внезапно на Глебова нашло самое отвратительное настроение духа. Он не был трусом. Но кому из военных неизвестно, что бывают минуты, когда на храбреца вдруг находит точно столбняк. Является совершенно беспричинная тревога и тоска, ноги подкашиваются и отказываются служить, холодный пот выступает на всем теле. Чертовски скверное чувство! И что всего более странно, оно иногда исчезает так же внезапно, как и появляется.

Глебов подошел к товарищам:

— Ну, господа, иду… Прощайте…

— С Богом! В добрый час! — ободряли товарищи.

— Прощайте…

Глебов стал целоваться с товарищами.

— Пора! — сказал он еще раз. Голос его задрожал, и при ярком свете луны было видно, что слеза катится по его бледной юношеской щеке. — Не поминайте лихом!

— Ну, брат, да ты, я вижу, нюня, — сказал один из офицеров. — Пожалуй, и в неприятельских траншеях ты разрюмишься. Смотри, еще, чего доброго, станешь пардон просить у французов.

Глебов побледнел еще более. Когда человек начинает не то что трусить, но волноваться, надо оставить его в покое. Насмешки не только не придают храбрости, но еще более угнетают человека. Теперь Глебов не на шутку стал трусить.

— Что делать? — сказал он. — Отказываться поздно! Стыдно!.. Чувствую, что не вернусь… А если вернусь, ну, тогда посмотрим! Сами меня в герои произведете… А не хотелось бы погибнуть… Жить еще хочется… Ну, прощайте!

Он поспешил догнать седого прапорщика, который молодцевато шагал по направлению к цепи, составленной волынцами. Секрет был еще ближе к неприятелю.

"Если умру, пусть она хоть раз вспомнит обо мне, — подумал Глебов, припоминая до мельчайших подробностей свое свидание с Лелей. — Ах как хочется жить!.. Не вернуться ли? Нет, стыдно!.. Пожалуй, останусь жив, произведут в поручики, нет, даже сразу в высший чин… Теперь чины идут скоро… к концу кампании буду, может быть, майором… Тогда и она переменит мнение… Вот уже близко… Неужели убьют?"

Луна уже спускалась к горизонту, и стало темнеть; ветер нагнал тучи, и они постепенно заволакивали небо. Яковлев хорошо знал местность и шагал с уверенностью. Глебов раза два споткнулся.

Вдруг послышался выстрел, и вскоре Яковлев молча указал Глебову на какие-то фигуры, промелькнувшие за бугром шагах в пятидесяти от, них. Еще выстрел, и завязалась перестрелка, а затем мимо Яковлева и Глебова пробежал пластун, очевидно посланный к генералу Хрущеву с донесением.

Яковлев понял, что их донесение не будет теперь иметь значения, и, свернув в сторону, он повел товарища ближайшей дорогой к месту, где стоял один из батальонов их полка. Пластун донес Хрущеву, что неприятель, наступая, наткнулся на наш секрет.