Адъютант Дашков был один из первых, посетивших графа на его новой квартире. Бетси еще спала, и, пользуясь этим, Дашков откровенно рассказал графу обо всем скандале, происшедшем в ресторане, и о сплетнях, которые распространил о нем адъютант князя Виктора.

Граф притворился изумленным.

— Я сам спрошу князя Виктора, что ему за охота иметь при себе адъютантом эту темную личность. Князь благороднейший человек и, вероятно, не догадывается о подвигах этого молдаванина. Я пренебрегаю так называемым общественным мнением, но вам отплачу откровенностью за откровенность. Я действительно встречал в Севастополе некую Елену Викторовну Спицыну, дочь старого моряка, но знакомство наше было самое поверхностное. Вот и все. Несколько раз она, правда, бывала у нас на батарее, но, во-первых, не я один находился там, у нее было много знакомых; во-вторых, здесь, в провинции, нравы просты, и в посещении девицей батареи, быть может из любопытства, никто, конечно, не видит ничего предосудительного.

Дашков завел разговор о других предметах, но в это время вошла Бетси. Дашков встречал княгиню еще в Петербурге и был изумлен ее появлением, тем более что ждал появления какой-то таинственной незнакомки, но, как светский человек, понял, как вести себя в таком случае. Французский язык мгновенно выручил его из затруднения, и разговор тотчас сделался непринужденным. Говорили о Петербурге, о представлении патриотической драмы "Маркитантка", о том, как хорош Самойлов в роли чухонца, оплакивающего груз салакушки, отнятой у него англичанами, которые прислали флот с целью взять весь Петербург, о музыке Глинки, о которой княгиня отозвалась несколько свысока, заметив, впрочем, что теперь такая "вульгарная" музыка соответствует патриотическому настроению общества, и так далее в этом роде. Татищев также принял живое участие в разговоре, острил, смеялся, был весел, но вдруг лицо его приняло мрачное и тоскливое выражение.

— Что с вами? — спросил встревоженный Дашков, отличавшийся весьма впечатлительной и сострадательной натурой.

— Ничего, или, попросту сказать, зубная боль, — с досадой сказал Татищев.

У него действительно немного разболелся зуб, но граф был очень мнителен. Он не боялся ничего на свете, кроме болезней вообще, и в частности зубной боли. Он стал нетерпеливо шагать по комнате и обнаруживал признаки желания отделаться от гостя. Дашков, думая, что зубная боль есть только предлог, и никак не предполагая, чтобы граф, о котором все говорили как о безумном храбреце, был так слабонервен, поспешил удалиться. Как только он ушел, Татищев начал охать и стонать, обругал без всякого повода своего камердинера, толкнул денщика — словом, стал вести себя не как герой и не как аристократ. Княгиня изучила натуру графа и все время молчала, как бы не обращая внимания на его мальчишеские выходки. Наконец граф бросился на диван и стал стонать так, как будто ему резали ногу.

— Что бы с вами было, если бы, не дай Бог, вас ранили, — сказала Бетси. — Я без ужаса не могу подумать об этом!

Эти слова задели самолюбие графа.

— Будьте уверены, что тогда вы не услышали бы от меня ни единого стона, — сказал он. — Теперь же я желаю стонать, и никто не смеет мне запретить делать в моем доме все, что я хочу.

— Я и не оспариваю у вас этого права, — сказала Бетси, — но удивляюсь тому, что вы ради зубной боли, которую я испытываю чуть ли не ежедневно, были так нелюбезны с Дашковым.

— Зато вы были с ним слишком любезны, — сказал граф.

Разговор окончился ссорой, но зато граф забыл о своем больном зубе, который уж вовсе не так мучил его, чтобы ради этого лезть на стену.

Ссора с княгиней имела, однако, последствием, что граф после обеда отправился на батарею, хотя его еще не требовали.

"Надо заставить эту женщину уважать меня, — думал граф. — Неужели она воображает, что я боюсь серьезной опасности? Зубная боль — это совсем другое дело. Мало ли, вот я боюсь идти один в каком-нибудь захолустье, где можно подвергнуться нападению стаи собак, но из этого не следует, чтобы я был трусом. Я вполне понимал слова Воронцова: 11?аи1 ёЧге Ъгауе, та15 11 1е $аи1 ё1ге ауес сАё^апсе[124]. А тут хороша ё1ё апсе, если тебя терзает какой-то несчастный гнилой зуб. Таких страданий не стоит переносить с достоинством. Я понимаю Цезаря, который счел бы величайшим несчастьем для себя, если бы, пронзенный кинжалами убийц, упал обнаженным и вообще в неприличном виде… Поступок Цезаря, завернувшегося в тогу, когда его поразили кинжалы, кажется мне одним из величайших проявлений духа древних народов: они во всем умели ставить на первом плане красоту. Бетси не понимает этого. Это недостаток ее воспитания… Сейчас видно, что при всей своей светскости она не кровная аристократка".

Так размышлял граф. Довольно сухо простился он с княгиней, сказав ей, что завтра весь день будет занят службой.

Княгиня, оставшись одна, села писать письмо в Петербург высокопоставленному лицу. Следует заметить, что на имя княгини давно был положен ее мужем значительный капитал. "Не имея понятия о законах, — писала Бетси, — я умоляю вас принять участие в несчастной женщине, от которой отвернулся свет за то, что она последовала влечению своего сердца и рассталась со своим тираном". Бетси просила высокопоставленную особу повлиять на ее мужа с целью прекратить скандальное дело о разводе и вместе с тем устроить так, чтобы она получила хотя часть своего капитала; но в крайнем случае она готова отказаться от всего, готова остаться нищей, лишь бы этот тиран оставил ее в покое. Письмо было написано в самых трогательных выражениях и довольно изящным французским слогом. В весьма длинной приписке княгиня умоляла особу устроить так, чтобы обо всем ее деле не дошло до сведения государыни, которая, как ей писали, все еще больна. "На нервы государыни вся моя печальная история могла бы повлиять весьма неприятно", писала княгиня. Бетси просила подробно сообщить ей о состоянии здоровья государыни и других августейших особ, так как за эти сведения будут необычайно признательны все жители Севастополя. Наконец княгиня в восторженных выражениях отозвалась о пребывании в Севастополе великих князей, описывала глубокое сожаление, которое испытали севастопольцы по случаю отъезда их высочеств, и радость, когда разнеслась весть, что великие князья снова прибыли в город. Письмо вышло длинное, интересное не только для самой княгини, но и для лица, которому было адресовано.

XI

Младший Глебов, служивший в Н-ском пехотном полку, вскоре по приезде своем в Севастополь участвовал в нескольких незначительных вылазках, которые беспрестанно повторялись в декабре и январе. Но в начале февраля в полку стали поговаривать о более серьезной затее, и утром девятого числа все были уверены, что ночью будет дело.

Готовились к делу различно. Младший Глебов провел последнюю ночь в весьма веселом обществе, а именно в компании из офицеров и известного рода девиц, частью туземных, частью приехавших из Симферополя; опасности осады не удержали этих красавиц. Ужинали в ресторане Шнейдера, потом забрались в дом, оставленный жившим в Севастополе до осады англичанином, который передался своим. Дом был конфискован и пока не имел назначения. В этом доме, где была и мебель, и фортепиано, устроили нечто вроде импровизированных танцклассов. Кутеж вышел на славу и закончился самой безобразной оргией под звуки неприятельской канонады, которая была ясно слышна здесь, так как дом находился не в дальнем расстоянии от оборонительной линии. Само собой разумеется, что после такой ночи у Глебова трещало в голове.

Младший Глебов вообще не походил на серьезного, сосредоточенного старшего брата. Отличаясь весьма податливым, слабым характером, он попал в Петербург, где воспитывался в корпусе, в обществе самых худших из товарищей, и с юных лет был уже неисправимым циником. На отношения к женщинам он смотрел весьма просто, о любви отзывался с насмешкою, называя ее миндальничаньем и уверяя, что понимает только страсть. При всем том он имел обманчивый вид хорошего, хотя избалованного мальчика, и на эту удочку нередко попадались опытные львицы, считавшие Глебова, прошедшего сквозь огонь и воду, получившего свое нравственное воспитание у Излера и в тому подобных местах, невинным, милым ребенком; вот причина успеха, которым пользовался Глебов у подобных барынь. Привыкнув к легким победам, он стал смотреть на женщин вообще как на существа, легко подчиняющиеся воле мужчины. "С ними надо брать смелостью и нахальством, — думал Глебов. — Самая скромная женщина ничего так не любит, как нахальство". Правда, с скромными женщинами он почти не имел дела, но, раз составив суждение, Глебов применял его ко всем огулом.