Однажды, когда я досматривал сон с ракушкой, меня разбудили. Мама металась по комнате. Мы жили тогда в очередной квартире, не в той, где я родился, и не в графском имении, а в коттедже, где было всего две квартиры: наша и одного начальника отдела. Подхватив свою любимую бордовую кофту, мама наклонилась ко мне и сказала тихо, будто нас мог кто-нибудь подслушать в нашей отдельной квартире:

— Ага, проснулся?.. Так, значит… Наш отец…

Я смотрел на нее сквозь смеженные сном ресницы и думал: наверное, опять отец уезжает и нужно проститься. Папа постоянно от нас уезжал: то на восстановление чего-то, то на строительство того-то, то с двадцатипятитысячниками, то с тысячами других. «Всегда готов, как пионер!» — жаловалась мать, но сердилась не очень сильно. В те поры самые передовые постоянно чем-то жертвовали: покоем, должностью, даже семьями, которые видели очень редко. Ворчать и проклинать мужей считалось диким мещанством, поэтому моя мама помалкивала. «Вот построим, построим новую жизнь…» — начинал свои извинения отец.

— …И будем жить… — отзывалась мама с ехидством, — или нет!..

Видимо, поэтому отец уезжал незаметно, без лишних разговоров.

Мне нравится такой стиль. В кинофильме «Семеро смелых» все радовались, когда артист Алейников внезапно появлялся на корабле. Не предусмотренный штатным расписанием, без пайка, который был на учете, он сразу же становился поваром (почему-то в полярной экспедиции данная специальность не была предусмотрена!), и все кончалось благополучно. Так было и с отцом: он исчезал почти внезапно и также неожиданно появлялся. К ног да выписывал нас с мамой пожить на новом месте. Немного. Когда я пошел в школу, лететь к отцу «на немного» уже не имело смысла, ломался учебный год, и мы застряли в одном подмосковном городке. Отец только что стал оседлым, и вот:

— У нас нет отца!.. Нет, не командировка!.. Ты не поверишь!.. И даже не подумаешь, но во всем виновата эта…

И тут мама сказала слово, которого я от нее никак не ожидал: «профурсетка»! Для моей матери с ее «сельскохозяйственным» происхождением это было чересчур шикарное словечко!

— Кто это?.. О чем ты?..

Мама посмотрела на меня пристально, и я сразу покраснел.

— А ты, бедненький, и не догадываешься?

Поскольку с некоторых пор я нес в себе «вину», сразу понял: речь идет о тете Зине. Ну кто еще из наших знакомых может называться таким красивым и непонятным словом? Привлекала она и взрослых мужчин, и даже меня. Я как-то посмотрел на тетю Зину, когда она в танце «елочкой» развернулась. Так нужно было танцевать фокстрот, почти на месте, мелко передвигаясь елочкой, по направлению паркетин. И я увидел обнаженные ноги в чулках, таких прозрачных, что казалось, на них ничего не было. В тот же момент мама перехватила мой взгляд. Она наклонила голову и внимательно посмотрела на меня.

Мама не знала, что на самом деле я был влюблен в дочь тети Зины — Ленку. Беленькая девочка моего возраста, с вьющимися, спадающими на узкие плечи волосами и бледными голубыми глазами, Ленка напоминала ангела, хотя мы, кажется, уже не застали ангелов! Я покраснел, потому что был виноват, я знал это: когда я смотрел на Ленку, я видел еще и ее мать, а в тете Зине искал черты дочери. И если Ленка казалась мне идеалом, то получался двойной идеал!.. Объяснить, что творилось в моей голове, я не смог бы не только маме, но даже самому себе!.. Правильно было бы влюбиться в Ленку и не смотреть по сторонам. Но тетя Зина невольно привлекала внимание, и вот я попался на стыдном… И даже обрадовался, когда мама сказала:

— И вот он попался на удочку!

Отлегло от сердца: не будет же мать называть меня при мне — он! Получалось, что отец попался на удочку профурсетки!.. Странно, я так привык к ней!.. Просто так, без всяких задних мыслей… Тетя Зина приходила к нам почти каждый день: приносила фотографии, которые делал ее муж Суховеев. Он был нелюдим, неразговорчив и стеснителен, все связи с миром осуществляла жена. Она наклеивала фото на картонные страницы альбомов: отец любил увековечивать все, что строил — стадионы, выставки, музеи, дома отдыха и пр. Дядю Леню он всюду таскал за собой, оформляя его то секретарем, то делопроизводителем, то завхозом и даже однажды конюхом. Флегматичному Суховееву это было как бы безразлично. Во всяком случае, он в этом уверял отца. Тетя Зина приходила, вклеивала фото, где по два маленьких — на листе, а где одно большое. При этом она поднимала фартук, чтобы прижать наклеенное фото, и тогда выпархивали ноги, крепкие, уверенные, притягательные.

Неужели за этот невинный грех меня заставляют бегать по комнате и собирать вещи! Я с раздражением замечаю, что бросил в чемодан свой детский лифчик с розовыми резинками! И это подросток, который уже заглядывается на женские ноги!.. А мать торопит:

— Собирайся, собирайся быстрее! Умеем грешить, имеем мужество расплачиваться!..

Я клялся, что буду жить анахоретом. Когда обо мне заговорили мама с папой, отец спросил:

— Владик не подведет, как думаешь, мать?

Эти слова относились, как выяснилось потом, совсем не к тете Зине. Просто отца вызывали на партбюро вместе с сыном. Со мной. Меня — партбюро?

Оказывается, в повестке дня был специальный вопрос о детях. Как члены партии воспитывают подрастающее поколение, и в том числе мой папа!

Все было как-то связано и перепутано, потому что на партбюро оказался муж тети Зины — Суховеев. Сперва я подумал, что меня будут стыдить за этот взгляд в присутствии мужа «пострадавшей», то есть все той же тети Зины. Потом выяснилось, что дядя Леня должен что-то подтвердить, так как он бывал на субботних вечеринках, которые устраивали мои родители. Но все здесь присутствующие бывали на них!.. И все знали о наших традиционных блюдах: «снежках» и «хворосте», который уминали с таким удовольствием, об анекдотах, которые папа рассыпал перед ними пригоршнями. Сам он не смеялся, остальные падали со стульев от хохота или делали вид, что им весело? Очень странно, что они потом допрашивали на партбюро: рассказывал ли он анекдоты своему сыну? Это касалось и других «детей парторганизации». Председательствующий Василий Тимофеевич, которого я знал как облупленного, сказал: не «детей членов нашей парторганизации», а «детей нашей парторганизации», будто мы уже были сиротами, усыновленными «нашей парторганизацией». Отец улыбнулся, но ничего не сказал. Дома он бы высмеял Василия Тимофеевича, которому доставалось больше других. («Вот он и отыгрывается!» — думал я.) Но чтобы взрослый человек вел себя как обиженный пацан! Странно, теперь он делал вид, будто никогда не слыхал, как отец рассказывает анекдоты! Он, помнится, говорил, заливаясь смехом, что «средь своих можно». Разве от смены столов мы с Василием Тимофеевичем становились не «своими»? Почему же он ведет «партийное дело» как судебное? Со свидетелями. Допрашивают: слыхал ли я от папы анекдоты?

Чего-то они все здесь не понимают. Как не понимали смысла анекдотов: надо было все разжевать и в рот положить. Но какой же это анекдот, если его нужно объяснять! Отец называл таких людей, как Василий Тимофеевич, «ведмеженцами». Производное от «выдвиженец», то есть выдвинутый на ответственную работу партиец, и «ведмедь», то есть медведь, как он назывался по-украински. (Родители были родом с Украины.) Мама сердилась на отца: «кугуты», конечно, не лорды, чтобы вести себя точно светские денди, но ведь и отец никогда не бывал в английском парламенте! В нашем советском парламенте, как и в других организациях, много таких «ведмеженцев». Известно, что наша партия боролась за дело народа и ставила на все посты людей из народа. По поводу дискуссии о том, что прачка может управлять государством, отец коротко заметил: «Прачка — не Коллонтай, а Коллонтай — не прачка!» На самом верху было много отменно образованных людей, особенно из эмигрантов. Но кучка эта быстро растворялась в потоке выходцев из народа, из того самого, ради которого, собственно, и делалась революция. Так что все казалось логичным, нужно только подождать, пока «низы», вынесенные наверх, образуются. Это казалось разумным и правильным. «Все люди равны!» — утверждал папа, хотя и посмеивался над теми, которые еще не равны — по знаниям и культуре, и учил «ведмеженцев». Мама, говоря о людях, утверждала другое: «Люди благодеяний не забывают!» И, как оказалось, была права.