Дядька в жупане — это же чистый Опанас! Только тот «убивать не хочет!», а этот пришьет за милую душу! А потом «у комбрига мах ядреный, тяжелей свинчатки, размахнулся и с разгона хлобысть по сопатке!..». Как все просто решалось!.. В книгах… Потом… Когда отгремело… И про нас напишут!.. Потом… А сейчас я смотрю и вспоминаю: «Так пускай и я погибну у Попова лога той же славною кончиной, как Иосиф Коган…» И Любка будет смотреть вслед грустными глазами… Не будет… Тогда, когда познакомились и она пела, может быть!.. Мы верили. И расставаясь, давали клятвы… Как в моих стихах. Как в ее песнях… И ее мама шутила: «Чим нэ пара! Чудово! Просто чудово!.. По-русски она говорила очень старательно, в словах «Любочка» и «чудово» жестко произносила букву «ч». А моя мать и тогда хмурилась: «Ну артисты! Это надо ж!..» И покачивала головой. Как будто знала наперед, что в оккупации мы разбредемся каждый по своим углам. Какие там клятвы!.. Но у меня положение! Дядька в жупане опять выперся на авансцену и смотрит… на меня!.. Прямо на меня!.. А я делаю вид, что внимательно слушаю. Как будто это поможет… Знакомую историю… Мордатый дядька притащил докладчику стакан с водой. Этот не похож на тех, что ссылали, но смотрит люто, как обиженный… И прямо в зал… А оратор хлебнул воды и продолжал…

Про знаменитого артиста, который выступал на «кону» — на сцене — в конце прошлого и в начале этого века. Говорили, что он встречал в Киеве самого Петлюру верхом на белом коне. Враг! Безусловно, враг… Украины… Какой? Радянськой!.. А его внук или племянник выступал на этом же «кону» и славил великого Сталина!..

Любка, с которой мы тогда были в зале, морщилась. Неприятно было смотреть, как старый человек… Уже тоже классик, плачет… А кругом радовались люди… И мне казалось, что в моей Любке что-то не так, если она не волнуется, как все… Как люди!.. Как я…

А потом в драмколлективе Дворца пионеров, где я занимался, руководитель — старый артист — рассказывал про «внука»: оказывается, что тот еще задолго до революции играл Хлестакова. «Таку роляку абы кому нэ дадуть!» — качал головой бывший актер. Словом, «племянник» уже тогда был «выдатный», а распинался перед залом, дескать, «тилькы завдякы товарышеви…». Только благодаря!.. Он говорил слова о «натхнэнни», то есть вдохновении, которым одарил его вождь. И о том, что все они просто «выконавци» — исполнители великих идей. Говорил, говорил и вдруг расплакался!.. Сперва аккуратно хлюпал носом. Потом большой пухлой рукой прижимал огромный белоснежный платок — из старых добрых времен. И долго стоял на сцене, хлопал в ладоши и не скрывал слез. И все хлопали и тоже «не скрывали». Если вместе со всеми, то не стыдно. Хотя Любка морщилась, а я расспрашивал бывшего актера и удивлялся: зачем нужно было говорить, что он только благодаря Сталину научился играть?.. Надо отдать должное Любке, она почувствовала фальшь раньше меня… А вот теперь она слушает всю эти белиберду и молчит… Жизнь заставляет?..

— Кохайтэся, чорнобрыви, та нэ з москалямы! — цитирует докладчик Шевченко. — Слова эти напечатаны у поэта черным по белому! Бо москали!..

Понятно: москали плохие люди!.. Значит, кацапы, русские… В книжке у Кобзаря было, помнится, примечание, что Тарас Григорьевич имел в виду царских солдат. Но кто читает примечания, тем более во время доклада!.. «Примечания. Бэз примечаний». Как у Ильфа и Петрова. Смешно. Только не до смеха!

Я всегда побаивался Любки. Она будто искала кого-то поумнее своих сверстников. И меня в том числе. А я думал как раз, что гораздо развитее Любки! Потом она доказала, что это не совсем так… Теперь — обратное!.. Хотя!.. Кто знает; самые нелепые теории вдруг овладевают людьми!.. Самые что ни на есть!.. Стоя под бюстом Кобзаря, Любка не улыбалась, а мне так хотелось увидать ее передние «заячьи» зубы — лопатки, которые вызывали у меня чувство умиления…

Но тут до меня стали доходить слова докладчика, который все время талдычил про москалей, забивал памороки, как сказали бы в мамином селе, и стал искать виноватых… Пафос его выступления вдруг перебросился на основных виновников всего… На жидов…

Такой поворот!.. На всем скаку!.. И — р-раз!.. Нагайкой, нагайкой!.. Дядька в жупане снова вылез вперед и стал всматриваться в лица людей… Так и рыщет глазами, так и рыщет!.. Этот не говорит, он ненавидит!..

— Одчыняй, проклятый жидэ! — докладчик стегнул цитатой почище того, в жупане! Что он говорил в связи с этой строчкой Шевченко, я уже не слыхал… Знает, что у поляков не было другого слова, что тексты принадлежали «ляхам». И, наверное, если бы я произнес это слово «лях» вслух, то кто-нибудь бы обиделся… Это их дело, как себя называть!.. Но мы их «освободили» от западных украинцев и белорусов, и конечно же они нам этого никогда не забудут… Сосед — польский сапожник — по этому поводу не раз высказывался… А виноваты большевики и эти! Так уж повелось!.. Как сказал поэт, «бильшый мэншого тусае»! И переводить не надо, все понятно!.. А народ молчит… «На всех языках все молчит!» — сказал все тот же поэт… На всех языках!.. Не скажет же докладчик, что Кобзарю принадлежит целый цикл «Псалмов Давида», — «нэ можэ того буты…». И чтоб наш Кобзарь сказал: «Возрадуется Израиль!..» — «нэ можэ буты!». Народ такого не знает. А сказать бы людям, что сам… Иисус Христос… спаситель… тоже… этот!.. «Нэ можэ…» И не знает народ… Поднимался за того Христа против нехристей!.. За «Хмэлем» скакал народ… Казак… И сейчас: крикни — что начнется!.. Немцы… Большие!.. Все знают — будут тусовать… Этих!.. А ведь было… Этот же народ… За одно только слово тащил в милицию!..

Было время!.. А теперь, «дивча любэ, чорнобрывэ!», я уйду… Потому что оратор разделил нас, как Тутти и Суок!.. Из сказки о трех толстяках. Но все, что здесь происходит, — не сказка!.. Да и не скажешь этому, в жупане: «Сезам, закройся!..» Только — откройся!.. Сезам открылся, дорогая моя, открылся… Вокруг меня легкий шум… Люди оглядываются по сторонам… Ищут… Люди доверчивы как дети… Не надо факелов!.. И так горячо до нестерпимости!.. И я корчусь на адской сковородке, разрубленный пополам…

Говорят, в один госпиталь привезли раненого, у которого ноги — пятками вперед… Стали вправлять, скончался на столе… Если нельзя ноги, то что делать с кровью? И я словно голый перед Любкой… Моей Любовью… Все видят и все молчат!.. Потому что дядька в жупане пригрозил им плеткой?.. А раньше — милицией?.. «Усэ мовчыть, бо благодэнствуе!..» Так уж и благоденствует?.. Оттого что, как сказано у Кобзаря: «брат точит нож на брата»?

Дядя Гриша берет меня за руку, но я вырываюсь!

— Ны дэлай глупосты!..

Уходя, я заметил, как Ковали вышли из комнаты с надписью «Президия». Потом оттуда выскользнул и Телегин. С огромным портфелем, из которого торчала бутылка, заткнутая кукурузным початком. Конечно же самогон. Какой-то «пан» в шубе с шалевым воротником старинного покроя, положил свою большую длань Игорю на плечо. Телегин гнулся и виновато улыбался…

Когда я рассказал обо всем этом матери, она не удивилась:

— Ага, так, значит!.. Ну, Телегину я не удивляюсь!.. Он из бывших, к тому же несамостоятельный!

Но она совершенно растерялась, когда узнала, что на сцене были и Ковали:

— Такая порядочная женщина, как Оксана Петровна, и на́ тебе!.. В одних президиумах сидели и на Восьмое марта, и на майские!.. Не верю, хоть убей, не верю!.. Нэ можэ того буты!..

Когда мама волновалась, она так же, как Ковалиха, переходила на украинскую речь. Как мне казалось, у моей матери это звучало натуральнее, естественнее. Ее «мова» шла от хуторян, а не от «просвитской»[10] интеллигенции. Так мне казалось. Но главное, как мама постепенно принимала «новыны» — новости. Первая реакция всегда: «Не может быть!..» Когда я подробно рассказал, что было в театре, она хмуро сказала: «Ага! Так, значит!..» По ее выходило: раз люди сидели и слушали, слушали и молчали — значит, все в порядке. Решение любого собрания, если голосовали и постановили, она принимала: «Ага! Так, значит!..» И сколько бы я ни возмущался несправедливостью, сдвинуть ее с места уже было невозможно. Она верила в коллективный разум. Привыкла подчиняться тому, что решили люди. Коллективом. Как говорят на Украине, «гамузом». Все вместе. Кучей. И если в театре молчали — значит, все шло правильно. Хотя и непонятно ей было: Ковали наши или не наши? Как у детей: за нас или против. Я возмущался, доказывал, что наконец дело дойдет до нас с нею, до меня, а следовательно, и до нее, — она стояла на своем. Раз люди так решили — значит, так оно и есть. Называла она это свойство «сугубой объективностью». При этом, я знал, в обиду меня она не даст! Но при соблюдении сугубой объективности. Даже когда ее собственный отец попал в беляки, хотя и бедняк из бедняков, она твердила: раз люди говорят, что дед контра, — значит, если «сугубо объективно подходить»… И так далее. А потом уже думала, как спасать старика. И помогла ему чем могла.