— Но с ними беда: чуть что — за нож! Один ром никак не мог наладить семью: как свадьба, так кутузка! Я за плотника вышла, а по ночам все принц снится… Юный, нежный. Как ты…

— Я вырасту, Рузя! Я стану муршем! Я заслоню вас с Радой!.. Я!..

— Не шуми, ребенка разбудишь… Умаялась девочка моя… — шепчет Рузя и гладит Раду, которая, как всегда, заткнута за нарами в нишу окна — на всякий случай. Я представляю: нас уводят, а девочка остается лежать на тополиных сережках и пуху, как в яслях… Дитя плотника! Я понимаю кое-что про эту профессию!

— У немца были, пока я на соли?.. — спрашиваю я с надеждой; может быть, оставил он их в покое?

— Были… — Рузя опускает голову. — Что он, вурдалак, делает, что делает!..

Вспоминаю отчаянный крик: «Пан, дай айн брот! Пан, давай погадаю, всю правду скажу!..»

Говорю хмуро:

— Немец все про Раду знает… Говорил мне с неодобрением… Понимаешь?

Рузя тут же вскакивает и сразу — с этими голыми ногами, с подвернутой юбкой — становится ведьмой:

— Неодобрение!.. Ишь ты какой — у него неодобрение!.. И он тебе так сказал? Люди говорят, что ты много знаешь, вот немец и придерживает, не стреляет!.. Правда это? — Она стоит надо мной расставив ноги, и будто я ей уже не принц! Глаза сверкают. Ненавидит, сирена!

— Ты не говори!.. Помалкивай!.. Мне оно не нужно… Только бы про одного человека подсказал, если знаешь… Подскажи, ради бога!.. — Она опускается к моему лицу, и я чувствую, как ее колени обхватывают меня. Словно коня. Я уже не могу дышать, так горячо мне, так жарко. Нестерпимо жарко!

— Про какого человека?.. — выдавливаю я из себя. — Если ты не веришь, зачем спрашиваешь?

— Человек обыкновенный, но если ты немцу проболтаешься, своими руками удушу, ракло!.. — она протягивает ко мне руки, длинные, костлявые. «Жили вместе, умирать врозь…» Но Рузя уже повернулась вновь другим лицом: С бородой и в шапке зимней. Летом я в одну хату с Радой зашла попросить чего из еды, а там гости… Хозяйка салом угощает. Ну я сразу в крик: «Здоровому мужику и млеко, и сало, а дитю что?!»

Рузя вдруг закричала хриплым бабьим голосом так громко, что я оглянулся: какая-то базарная клуха скандалит!

— Что смотришь: немцы эти мои штуки знают на память, а Рада не проснется — привыкла!

Я сказал, что и про то, как она Раду за грудного ребенка выдавала, немец знает… Возмущался. Так использовать «киндер».

— Правда?.. И тот человек в шапке тоже сразу раскусил цыганские хитрости: «Она ж у тебя не грудная!» — говорит. И просит хозяйку: «Накорми ребенка». Что я потом в соске носила, это один он, тот человек, знал! Этого никому не узнать!.. Разве кто расскажет!.. Забожись, что никому? Смотри!..

Она вскочила, как девчонка. А говорит — старая!

Рузя заметила, подмигнула:

— Маленькая собачка до смерти… щенок. Тебе не понять, рапочи! А сколько детей этой грудью вскормлено! Всегда как кормящая мать!

Рузя подбросила руками мячики грудей. Тугие, упругие, они стали еще выше.

— В соске бумажки носила! Где немцы стоят, где их нет. Где полицай сволота, а где свой. В лес лекарства таскала, от доктора. Из города… Отчаянная была! — И опять иная Рузя! Грудастая, хриплая. Зачем такой нужен принц!

— Эх, недобиток кулацкий меня опознал, а то бы я!.. Нашел бы того человека в шапке, он поручает, пусть и выручает!

Я пообещал Рузе, что приложу все усилия, и, если смогу…

— Ладно, ракло! — сказала она примирительно: — Давай долечим!

И снова бросилась губами, языком вылизывать соль из моих ран.

— Что ты! — отстранялся я. — Неудобно! Ох, неудобно.

— А дерево лизать удобней? — спрашивает она и сплевывает остатки соли.

Какое дерево? Оказывается, пока я харчи добывал (Рузе с Радой притащил тоже), немец заставил женщин вылизать языками пол! У цыган, сказал мой «философ», нет своего языка, попробуйте разрабатывать в процессе труда!.. То-то он тогда приглядывался к грязному полу!

— И вы?..

— И мы задрали подолы и ну языками доски лизать! А он стоит и наблюдает: чисто ли моем? Хорошо, еще задремал, а то бы целый день нам на карачках по кабинету!.. А что поделаешь!..

Я представил, как елозит худенькими коленками по полу Рада! А что поделаешь! И этот упырь еще возмущается: «Киндер могут использовать только бестиен… Добрый немецкий зольдат ударит ребенка — на первый столб голова! И будет рихтиг: партизанэн — бандитэн!.. Будет правильно — голова об столб!.. А что поделаешь!..»

Действительно, что поделаешь на этой шайзе криг!.. В Радиных подгузниках носила Рузя лекарства — настоящее шайзе!.. Как будто у Рады могли быть подгузники!

— Немцы носы воротили, а мы в этом говне копались! А что поделаешь! Надо. Не мне. Кому надо, тот пускай и выручает романычай?!

Сама она была как девушка! Наклонилась ко мне, блестя в темноте глазами… И отрывалась, закрывая очи… Словно в последний раз!..

Но что поделаешь: кран на всю тюрьму один, ночью к нему доступа нет, а соль ест-разъедает!..

И наклоняется к ранам цыганка, и отрывается от меня… Как в последний раз. Шаги за дверью… Может, и на самом деле, в последний?.. Может, там куда уходят, встретиться нам не судьба!.. И чем тогда сердце успокоится? Ее. Мое…

Правильно говорят: шайзе криг! Шайзе, и больше ничего. Все повторяют: шайзе, говно, и все творят! Это надо же: заставить ребенка… языком… грязный пол!.. Дэвэл-дада — отец небесный, куда смотришь!.. Пал-со! За что? Ах, шайзе!.. И в шайзе заворачиваем малого ребенка! Пал-со! Зачем! Ах ты разведчица, Рузя-гадалка! А ребенок при чем? Пал-со его путаешь в ваши взрослые дела! Нисо, ничи не стоит жизни ребенка! Ибо есть он и ты — бахтоло! Счастлив. Или — бахталы! Счастлива. И так же, если есть раклоро — русский мальчик. И раклори — русская девочка. И цацо — евреи. Потому что есть и такое цыганское слово, а не только нехристи! («Би» — без, «болдо» — креста.) А что война шайзе, всем ясно. Так авэла! Будет, довольно! Достаточно вспомнить, как женщина и девочка… захарканный пол… языками!.. Дэвэл-дада!..

9

Назавтра нас с Рузей цузаммен — вместе — отправляют работать. Как «аллес», как всех. В сказке вокруг покойника нужно очертить круг; здесь, где мы все как покойники, нужно выйти из круга. Он, немец, нагреб в обе пригоршни таких, как мы, и отдельные песчинки просыпаются. На это и рассчитывает мой друг Колька, который опять на соли. Я опять потому, что ничему не могу научиться в этой жизни, не желаю раздеваться при Рузе: каким жалким, худым, слабым я буду выглядеть при дневном свете. Мужчина!

Но Колька не очень придирается ко мне на этот раз, он чем-то сильно озабочен, все время сплевывает, будто его тошнит, и машет головой — отгоняет от себя что-то, что лезет в голову, и не уходит. Это случилось ночью…

— От, цыгане хитрющий народ, — начинает разговор полицай, посматривая на Рузю. Снова будет к ней цепляться? Нет, не в этом дело: что-то заботит и полицая.

— Хитрющий-хитрющий, а немец умнее — не дал себя объегорить. Европа!.. — Полицай улегся на груде соли и пересыпает крупные кристаллики в руках, словно отбирая какие получше.

— Ты и не дал! — ворчит Колька, не глядя на полицая. Он, как всегда, в курсе дела, мой Колька. И все остальные, кажется, «в курсе», полицай не шпыняет их, как обычно, а сдерживает в работе:

— Вторую смену люди отрабатывают! Так что давайте полегоньку!

Что у них была за первая смена? Почему даже полицай их пожалел? Не в курсе только мы с Рузей.

— Твоя, случаем, не из «Свободы»? — спрашивает Колька, он не говорит колхоз, все и так ясно.

— Да, а что?

— Та так, ничего!.. Знала она там кого?..

Что значит «знала»? Почему «ла»?

— Тебе могу сказать по секрету: председательша!..

— Ну! — тянет Колька. — А не скажешь! Так там всех до единого!

Я понимаю: парашютист, цыганское село, полицай, который говорит о цыганах, что они хотели «объегорить» немцев!.. Мы разговариваем, а полицай бормочет под стук лопат и скрип соли: