Мой друг прятался за кустом, чтобы обтереть мокрое, в растаявшей соли тело тряпкой, которую заблаговременно выменял у бабы: хозяйственный мужик Колька! Сатиновые трусы, которые он снял, чтобы подсушить, были насквозь мокрые, хоть выжимай. А Колька и выжимал их, разговаривая о делах. Он говорил, что не мешало бы и мне подсушить свое барахло, но я стеснялся стоять голым как Колька, у всех на виду!.. Площадка, окруженная редкими деревьями, просматривалась со всех сторон.
— От чудак! — чертыхался Колька, стараясь попасть ногами в трусы. — Так оно ж самое надежное, когда все видят! Тут делай, шо захотишь!.. До меня даже один подходил, предлагал в лес нарезать, до партизан… Прямо так и сказал: хочу я до их перебраться!.. И никто ничего не допёр!.. Потому что все на людях!
Этот человек «и доси[83] ждет ответа», а он, Колька, не мог все дело решать без меня, «вот честное слово!». Он рассказывал, что есть люди, которые умудрились изготовить деревянные «винтари» и с ними кинуться на немцев. Те от неожиданности растерялись и пропустили нашу «рать» к своим.
— И далась тебе та старуха! — горячо дышал мне в ухо Колька. — Баб, видал, сколько, только пальцем позови!..
У них в «Ду-лаге», где все спят покотом, каждый «горнется до кажного или до кажной»: ночи бывают холодные!.. Колька разобъяснял, как все обстоит с «ентим делом», и поворачивался ко мне своим мощным голым торсом.
— Та шо ты, лучше той старухи бабы не найдешь? Теперь знаешь какой кризис на мужиков! Молодые девки больше всех и страдают! Мы тебе в лесу такую красотку отыщем, враз забудешь свою хахальницу. Тем более оно — цыганка!..
Колька так и сказал: «Оно — цыганка!» И рассказал, как в соседней области или районе, когда вылавливали евреев, некоторые из них, кто посмуглее, выдавал себя за цыган. Этих не трогали. Но он, Колька, может забожиться: это только до следующего раза.
Я хотел посоветоваться с ним относительно своего немца, но Колька сплюнул и сказал: «Все они гады, вот и все, что я могу тебе заявить!..» Так и сказал. «А что касается цыган, так очередь за ними: после «юдэ» за них примутся. В руськых, так тех всегда где ни попади кладут!»
Я не мог объяснить ему ни своих сложных отношений с немцем (гад, конечно, какой разговор), ни с цыганкой. Здесь, на солнце, все, что я вспоминал, казалось иным. Никакой ведьмы. При ярком свете дня она как бы таяла перед глазами, и я не решался сказать, что связался с «нечистой силой». Про нечистую силу мы знали из сказок, но сами ее не встречали. Колька уж точно. А я боялся высказаться, потому что где-то там, в полутьме, осталась женщина с множеством лиц…
— Конечно, все это сказки для маленьких! — хлопал меня по плечу Колька. — А мы уже подросли, шоб у те глупости верить!..
Глупости, конечно!.. Хотя ночью мне не казалось, что глупости… И когда умирал Шевро, то уходил в тот мир, о котором рассказывала цыганка. От полуночи до третьих петухов. Его нельзя увидеть. Разве что ночью… Ночью все по-другому…
А сейчас в разгар дня ни во что «такое» не верилось, и я решил, что должен вернуться в камеру, потому что там девочка. Они останутся одни, и Рузя защиплет Раду до смерти. Я видел ее мелькающие пальцы и локти. И колени… И я убеждал себя, что возвращаюсь из-за ребенка, из-за Рады…
— Ну и дурак!.. Цыганка — дурнэ сало бэз хлиба! — причитал Колька, надевая свои драные трусы. — То б я тебе еще когда-нибудь что предложил? Та ни в жисть, раз вжэ ты такый дурэнь!..
Но не мог же я уйти, даже не попрощавшись с Рузей и Радой!
— А как другого шанса не будет? За́раз главный полицай сгинул с глаз, а потом выйдет, и тогда все! Остальные тоже пока наелись-напились, спят в холодочку. Так шо — давай! По-быстрому! А? Слухай, давай! А?..
Не мог я «давать»! За моей спиной Рада и Рузя! Конечно, ведьма могла в любой момент «перекинуться» к унтеру, за ее поступки нельзя было отвечать, но я-то должен отвечать за свои!..
Кольке я ничего этого не сказал, не поймет! Скачет на одной ножке и оглядывается как волк — всё его с ним, всё на нем. Две рубашки, надетые одна на другую, штаны и драные носки, трусы, от которых остались клочья. Что ему, грешному, надо? Ничего не надо. Только добраться до леса!
— Оно ж и лучшее будет, если рванем до партизан! Мы ж там повоюем! Хватит у мамки под подолом ховаться![84] А?..
Мы с ним не «ховались», а даже пристукнули одного, все же он прав. По-настоящему прав! Он прав, но я не могу оставить Раду и Рузю! Я сказал Кольке, что она, Рузя, вроде «ответработника», так что ее нужно «вызволять» в первую голову.
Колька даже присвистнул от досады — полицай с девкой возвращались, а мы так ничего и не решили. Точнее, решили, но не то, что хотел он, Колька.
— Испортил дело, лопух!.. Хотя я тоже дал маху: нужно было самому тикать. Не ждать дурака!.. Но как-то невдобно было, честное слово!
А я обрадовался, когда полицай вернулся и приказал нам насыпать в подол своей бабе соль.
Колька поддевал лопатой слипшийся ком и укладывал в юбку молодухи. Ком тянул подол вниз, она старалась не упустить ни крохи, а Колька заглядывал под спидницу и кричал дурным голосом:
— А ну набегай, бабоньки, у кого что есть! Будем отпускать соль в спидницы, кофты та трусы!.. Завязывайте, бабы, рукава в платьях, засыпем по самое горло!.. Усё так: через баб! Исключительно через баб! И война через них. И лучшие люди гибнут через баб!.. Все через баб, все через их, родимых!..
Бабы не смущались, смеялись себе потихоньку, но никто с «кохтами» и трусами к Кольке не подошел, зря он драл глотку. Когда подходили мы к тому месту, где надлежало расстаться, он похлопал меня по плечу и сказал:
— Ты со своею бабой попрощайся как следует и приходи!.. Понял? Я тебя жду в следующий раз. Если выпустят… Эх, зря ты, дружок, нэ второпал![85]
Сказал «выходи», в прежние времена «выходи во двор погулять». Не так весело было Кольке, как он старался показать. И не так уж он не понимал, почему я не могу уйти от Рузи и Рады. Он все понимал, мой Колька. Я смотрел ему вслед, в спину, на которой парусом вздулись две рубахи. А у меня одна, драная. Зато у меня есть Рузя и девчонка Рада. И ничего, что одна из них ведьма: женщины, или, как говорит Колька, бабы, все на одно лицо!
А что, если у Рузи лиц много? Я убеждаюсь в этом ночью.
То ли из индусов она, и тогда понятно, почему язык чуть не весь — хинди. То ли из малых фараонов, которым почему-то нравится числиться цыганами. И снова я слышу полузабытую сказку про то, как уходили из Египта люди… Известно какие, про это сейчас и вспоминать опасно!.. И послал за ними фараон ромов. А тогда они как бы из арабов. А значит, семитов, и почему за такими же гонятся?.. Ром размышлять не станет, любит ром, чтобы красиво, а это просто восхитительно, прелестно, славно! Совсем как опера «Аида»! И вот, как известно, только вступили на мост преследователи, как главный из тех беглецов взмахнул рукой, и рухнул мост над морем Чермным… И упали рома в воду, и стали ни рыбы, ни люди… Как дельфины, которые говорят… Тут, не дожидаясь конца сказки, я засыпаю.
8
Рушился мост…
Это понятно: мы с мамой не уехали из города потому, что немцы разбомбили железнодорожную громаду. Некоторым удалось перейти через мелководную речку по обломкам ферм и островкам выступающего из воды затонувшего железа. Меня не было среди них, и потому на меня с неотвратимостью, которая бывает лишь на войне и во сне, надвигался…
Наш мост. Он с его согнутыми кусками металла и ржавыми клепками — пролежал в воде всю оккупацию — вдруг превращался в древнее сооружение, которое возносилось уже не над жалкой речушкой, а над широким морем…
Море было тем самым, к которому мы с мамой ездили каждый год — Черное. В Евпатории на гребнях волн плескались остроносые и смуглые дельфины, играли и танцевали как бы для нашего увеселения. Мы смотрели на них, бегали по золотому берегу и тыкали пальцами: вон дельфин, а вон еще!.. А однажды, когда началась буря с дождем, мама закутала меня в свой плащ и понесла прочь от берега. Я оглядывался — дельфины высовывали из бушующих волн свои острые смуглые морды, словно просили взять их с собой. Но мама сказала, что дельфины должны оставаться там, где они живут, в море, каждый должен оставаться там, где он живет. А мы с мамой остались на оккупированной территории…