Несутся, просто дух захватывает!.. И остановились у самых ворот кладбища… Свистнул цыган, сгинули кони. А сам он в разрытой могиле стоит и кричит жене:
— Иди сюда скорее!
Какой он — Рузин муж? И как переживет смерть его Рузя? Там ведь, в цыганском колхозе, всех до единого!..
«Не иначе как смерть моя пришла!» — подумала цыганка и стала снимать с себя по одной одежке и подавать мужу. Медленно-медленно…
Рузя тогда сразу поняла все: так и грохнулась наземь!
Один платок снимет — подаст, потом второй, одну кофточку снимет, потом вторую. И все потихонечку, потихонечку.
— Нам торопиться надо! — кричит муж из ямы.
Рузя все время молчит, только что-то бормочет: с покойником разговаривает?..
— Ой, — кричит, — муж мой дорогой, не могу я к тебе без материнского подарка идти!
Разорвала нитку, бусы но земле рассыпались, а она их собирает. Поднимет бусинку, мужу передаст, поднимет — передаст!..
Рузя говорила — он придет! Он придет!
— Прыгай ко мне! — кричит цыган, а она сережку в яму кинула, вторую… Третью… Уже руки к ней из могилы цыган протянул, как заря стала заниматься…
— Иди к мужу!
Тут третьи петухи пропели, заскрежетал зубами цыган, застонал и сам в могилу свалился. И цыганка замертво на землю упала…
Словно мертвая лежит на нарах Рузя, как мертвая спит Рада. Как в склепе.
Шум за стеной напоминает мне, что не в склепе мы, не в моем городе, не в ее колхозе — в камере. И в любую минуту может прийти немец поинтересоваться, как тут цыгане живут, не пора ли признаваться им в их незнамо какой вине, не срок ли в темноту уходить? Он и сам как ариец про то философствует, что не страшна она, смерть; только до того, как уйти, интересно ему, немцу, узнать, как другие уходят — не так, как свои? И какой сказкой утешают себя, когда приходит черед? Все извиваются, ползают, лгут, что не боятся смерти! А сами трепещут, как черепушку увидят! Череп с костями. На каждый стук отзываются сердца, пока живы!..
Шорох в коридоре… Человек идет тихо, шипами не стучит, как солдат, когда за арестованными приходит. Да и брать один не приходит: много их является — чтобы сразу на людей наброситься! На людей!.. А те, с серебряными блюдами на груди или черепами на пилотках, кто? Немец объяснил: им нет дела до смерти, а какому же человеку нет дела до смерти, разве что покойнику?.. Ох, не покойник ли по коридору идет?
Рузя к моей груди крепко прижалась, точно, если войдут, не увидят!
— Покойник джала! — шепчет она мне на ухо.
А я, как настоящий мурш, говорю тихо ей:
— Не бойся ничего, Рузя! Я здесь!
Она вдруг бросается ко мне, обнимает:
— Больно?
Это она про раны, которые никак не заживут.
— Нет… Мне… Хорошо!.. — Я бы никогда не признался, что от Рузиных рук по всему моему телу расплывается радостная теплота, если бы не нужно было ее отвлекать!..
За стеной по цементному полу заскребло, затуркало… Немец? А вдруг действительно!.. Тени уползали под мышки, когда Рузя нагибалась надо мною, и все в голове пустело, так что плевать мне было, кто там: немец, покойник!
— Рапочи!.. Пальцы нежные… — шепчет Рузя над самым моим ухом, и все вокруг уплывает в темноту: и серые стены камеры, и скрипучие нары, и тот, кто звякает ключами за нашей дверью…
— Лежи! — властно говорит Рузя и целует. Ей тоже все равно, кто бродит там, за нашей дверью? Должен же быть когда-нибудь и наш черед! А я лежу тихо, чтобы не спугнуть сказку. Про покойника, к которому пришла возлюбленная? Или про возлюбленного, к которому явилась покойница? И неважно, раздеваются они или нет; я никого до нее не чувствовал своею… Лена, Любка — девушки из моих детских сновидений. Тетя Валя, Тамарка — плоть, которая не дает спать. Плоть. Кровь. Грязь. Рузя совсем другое… Только нет на эту сказку времени: шаги под самой дверью!..
— Он тут! Он тут… — вздрагивает Рузя, и я чувствую, как уходит она от меня, хотя руки ее на моей груди. — Я знала: все к покойнику!..
Я тоже чувствовал: не надолго пришла ко мне Рузя, такое навсегда не приходит…
— Ой, вижу!.. — шепчет Рузя, и я не спрашиваю, кого она видит. Тоже понимает, что такое, как у нас, вечно не бывает! — Это он!.. Пришел!.. За мной?.. Или хочет уйти с дороги?..
Я подхватываю вслед за ней:
— Уйдет!.. Обязательно уйдет, потому что мы… С тобой… С вами… Пойми!.. — я путаюсь в объяснениях, знаю, что сейчас не время, и знаю, что его больше не будет — времени. Я спешу. Спешу успокоить ее. И потому разговариваю о покойнике, как будто каждую ночь приходит ко мне их десяток… А она всерьез:
— Нет! Не хочет уходить! Он муж, а ты кто — рапочи! — шепчет она и вырывает у меня руки. Ее пальцы становятся твердыми как когти. Где слова про мои: нежные и мягкие! Приснились? Это все мне приснилось?
— Уйди, парень!.. Не знаю я тебя… И не хочу видеть… Ой, что же ты наделала, Рузя!.. Вот твой муж пришел, дэвэл-дада! Рада, твой отец явился!.. Проснись, дочка!..
Я пытаюсь возвратить ее руки, но Рузю как подменили, она отбивается, и все углы ее тела упираются в меня:
— Уйди, рапочи! Что тебе надо от Рузи?.. Где тебе сладить с цыганкой!.. Где тебе… Сладить… — упирается она в меня голым коленом и оглядывается на дверь. Дверь, обитая железом, медленно открывается, и скрип ее стоит у меня в ушах вместе с шепотом Рузи:
— Пусти!.. Он за мной пришел! Рада, собирайся, дада джала!.. Авэ, авэн, Рада!.. Я сейчас, сейчас!.. — кричит она, ослепленная ярким лучом тому, кто за светом.
Пока не разобрать в туманном контуре человека. Она видит покойника, но разговаривает со мной и рвет на моей коже те раны, которые залечивала.
— Я сейчас! Сейчас… Раздеваться, да? Хочешь, чтобы Рузя разделась? Я сейчас! Сейчас… — шепчет она и пытается сбросить с себя кофту. Я не могу позволить ей этого, потому что тогда она уйдет к тому, который стал в проеме двери: высокий, огромный, белый… Я с ужасом гляжу на ее голое, смуглое колено, которое блестит в свете фонарика…
— Все, все снимать?.. Сейчас, сейчас!.. — говорит она тому, кто замер, упершись рукою в притолоку.
Я пытаюсь удержать ее, но тщетно, хорошо еще, что она запуталась в своих кофтах, как в смирительной рубахе! Я держу ее сзади, потому что сам очумел: тот, в дверях, мигом отшвырнет меня, мальчишку!
— Уйди, уйди! — раздраженно кричит мне Рузя и рвется из моих рук. Куда? К нему! Он не торопится хватать ее, стоит в дверном проеме и ждет, когда она сама…
Но этого я не хочу: я не мальчишка, не сопляк, я — мужчина! Я уже убил такого, как тот, что застыл в дверях! Я и этого!.. По голове… И уведу свою Рузю к человеку с зимней шапкой в руках, к железнодорожнику, к Кольке. Я знаю, нужно идти, и этот не остановит нас. Я остался из-за нее, Рузи! Я ждал ее, долго ждал…
Белое расплывчатое пятно надвигается на нас. Переступает ногами — белыми-белыми и мягкими-мягкими… Он идет на нас, и я прижимаю к себе Рузю: не знал, что у меня столько сил! Она колотит кулаками по моей бывшей куриной грудной клетке, а мне не больно!.. Я должен остановить ее: есть же девочка, Рада, и он не должен ее забрать! Не дам, я мужчина, а не рапочи!
Мутное пятно протягивает гигантскую руку… Она плывет за светом, она черная… Но на самом деле белая… Или серая… Потому что в нашу камеру входит унтер. Тот самый… Вонючий… Он, кажется, послушался наконец полицая и пришел. Прямо без мундира и без брюк. Чтобы быстрее и не было вопросов: если без брюк, то все ясно без слов! А он ничего и не говорит, мычит неразборчивое… Как тогда говорил: «Аллес!.. Аллес!.. Всех!..» Вот теперь он решился и протягивает руку, укутанную в мягкий рукав нижней сорочки, к Рузе… К ее узкой спине…
А она, пятясь, прижимается ко мне. Гонит меня, проклинает, как ведьма, а все ближе и ближе ее лицо к моим щекам. И колени ее обнимают мое распростертое на нарах тело, словно конские бока. Если бы это был покойник, она ускакала бы в степь, она носилась бы на мне до третьих петухов, пока покойник не сгинет, не исчезнет с глаз. Она проклинает. Кого? Меня? Его? Жизнь? Раду, которая не желает вставать, когда дада пришел за ней: спит, ленивая романычай! Ну какая же Рада романычай, она девочка, девчушка, ребенок, и зачем Рузя поднимает ее — сама же прятала в нишу, пещерку между рамами окна…