Вот поэтому я там так часто и гостила. Вы себе представить не можете, какое это счастье для Ларри, если с ним кто-нибудь остается, когда в десять часов милая Лайла укладывается спать. К тому же днем бедняга может играть со мной в гольф. Лайла не играет в гольф, — о, у нее что-то неладно с желудком, ничего удивительного. Если бы не Ларри, ноги бы моей в его доме не было. Вы же знаете, как он падок до развлечений. А Лайла уже стара — не женщина, а просто развалина. Честное слово. Ларри… конечно, возраст не имеет никакого значения, то есть я хочу сказать: какая разница, сколько человеку лет, важно, как он себя чувствует. А Ларри еще совсем мальчишка. Я все время твержу Лайле, стараясь рассеять ее грязные, подлые подозрения, что мы оба с кузеном Ларри просто дети, проказливые дети.

Ну вот я вас спрашиваю, неужели она никогда не наберется ума и не сумеет понять, что для нее уже все кончено и единственное, что ей остается — это сидеть в сторонке и предоставлять людям веселиться, как им хочется. Себе-то она в удовольствии не отказывает. Ложиться рано спать — вот что ей нравится. И никто ей не мешает. Так неужели она не может не соваться в чужие дела и не приставать все время с вопросами — что да как.

Вы только подумайте! Однажды, когда я там гостила, на платье у меня были приколоты свежие орхидеи. Ну, Лайла и сказала: «О, какие прелестные орхидеи», и все такое, и спросила, кто их мне прислал. Честное слово, так именно нарочно и спросила, кто их мне прислал. Ну, я подумала: «Хорошо, я сейчас тебя проучу», и сказала ей: «Это мне подарил кузен Ларри». Я объяснила ей, что это как бы наша с ним маленькая годовщина, ну, вы знаете, как бывает, когда вас первый раз приглашают в ресторан, или впервые дарят цветы, или еще что-нибудь в этом роде.

Это было именно такой годовщиной, и я сказала Лайле, какой кузен Ларри чудесный друг, и как он всегда помнит такие вещи, и что он, видимо, получает огромное удовольствие, делая другим людям приятное. Так я вас спрашиваю: когда человек говорит так прямо, разве не ясно, что за этим ничего дурного не скрывается? А знаете, что она на это ответила? Вот честное слово, она сказала: «Я тоже люблю орхидеи». Ну, тут я подумала: «Будь ты на пятнадцать лет помоложе, крошка, возможно, и нашелся бы какой-нибудь мужчина, который прислал бы их тебе», — но я, конечно, не высказала этого вслух. Я просто сказала: «О, Лайла, приколите мои, хотите?» Или что-то в этом роде. И ведь это была любезность — я не обязана была говорить это. О нет, она не хочет, сказала она. Нет, она лучше пойдет и полежит немножко, если я ничего не имею против. Она себя чувствует ужасно усталой.

А потом, — о дорогая, я чуть не забыла вам рассказать. Вы сейчас просто помрете от смеха. Просто в обморок упадете. Последний раз, когда я там была, кузен Ларри подарил мне шифоновое трико: ничего прелестнее я в жизни не встречала. Вы видели, наверное, такое розовое трико с черной вышивкой сзади: «Mais l’amour viendra», что означает: «Любовь придет». Знаете? Он заметил их в какой-то витрине и взял ради шутки да и прислал мне. Он вечно такие вещи делает… Но только, ради бога, никому об этом не говорите, хорошо? Ей-богу, если бы за этим хоть что-нибудь крылось, я бы вам об этом не рассказала, вы же понимаете, но ведь люди злы. Только из-за того, что я иногда хожу с ним куда-нибудь, чтобы бедняга не скучал, когда Лайла ложится спать, — уже одно это вызывает достаточно пересудов.

Ну так вот, он прислал мне трико, и, когда я спустилась к обеду, мы оказались втроем: это она тоже любит устраивать. Ни за что не приглашает гостей, пока он твердо на этом не настоит. И я сказала Ларри: «А они на мне, кузен Ларри». Ну, ясное дело, Лайла услышала и тут же спросила: «Что на вас?» И она повторяла и повторяла свой вопрос, а я, конечно, не намерена была ей отвечать, и вдруг меня такой хохот стал разбирать, что я еле-еле сдерживалась, и каждый раз, как я взглядывала на Ларри, мы оба с ним так и прыскали со смеху. А Лайла все допытывалась, в чем дело, что тут смешного, ну скажите ей и скажите ей. И наконец, увидев, что мы не собираемся ей говорить, она, конечно, отправилась спать, не думая, приятно нам это или нет. Бог мой, неужели люди не могут пошутить? Разве мы живем не в свободной стране?

Честное слово. И она все хуже и хуже становится. Я просто страдаю за Ларри. Не знаю, что он намерен дальше делать. Знаете, ведь такая женщина и через миллион лет не даст мужчине развода, будь у него даже деньги. Ларри никогда ничего не говорит, но, честное слово, наверняка бывают минуты, когда он мечтает, чтоб она умерла. И при этом все твердят: «Ах, бедная Лайла, ах, бедная Лайла, какая бессердечность!» И все потому, что она всем по углам плачется, что у нее нет детей. О, как бы она хотела иметь ребенка. О, если бы только у них с Ларри был ребенок, бла, бла, бла, бла, бла. И тут же глаза ее наполняются слезами — вы видели, как она это умеет делать. Глаза наполняются слезами! А о чем ей, собственно, плакать, ведь она вечно делает только то, что ей хочется. Клянусь, это просто поза, насчет ребенка. Просто чтоб ей посочувствовали. Она настолько эгоистична, что ни за что не поступилась бы своими удобствами ради ребенка. В этом все дело. Ей бы тогда пришлось ложиться спать попозже, чем в девять часов.

«Бедная Лайла!» Честное слово, мне прямо тошно делается. Почему для разнообразия никто не скажет: «Бедный Ларри»? Кого следует пожалеть, так это его. Да. Что касается меня, то я всегда готова ему помочь. Это я знаю твердо.

Молодая женщина в набивном крепдешиновом платье вынула сигарету из мундштука и с еще большим интересом стала изучать свои густо накрашенные ногти. Затем она взяла с колен портсигар из золота или какого-то другого сходного металла, в крышку которого было вделано зеркальце, и стала изучать свое отражение так тщательно, словно это было не лицо, а стихотворение. Она сдвинула брови, сощурила глаза, верхние ресницы ее коснулись нижних, повернула голову, как будто скрепя сердце кому-то отказывала, скосила рот, наподобие того как это делают рыбы субтропических морей; и, когда все это было проделано, вид у нее стал еще более спокойным и удовлетворенным.

Затем, закурив новую сигарету, которая ей, видимо, показалась безупречной, она тут же принялась рассказывать все сначала.

СВЕТОЧ ИСТИНЫ И ДОБРА

Что это, Мона! Что с тобой, моя бедная больная крошка? Боже, какая ты маленькая, и беленькая, и крошечная, совсем крошечная в этой огромной-преогромной постели! Ну конечно, это на нее похоже — лежит себе, как маленькая девочка, и с таким жалобным видом, что не хватает духу ее бранить. А ведь тебя бы следовало побранить, Мона! О да, я просто обязана тебя побранить. Не известить меня о том, что ты больна! Ни слова своей лучшей подруге! Дорогая, ты должна бы знать, что я все пойму, что бы ты там ни натворила. Что я хочу сказать? Что я имею в виду? Позволь, а что ты имеешь в виду, спрашивая меня, что я имею в виду? Ну конечно; Мона, если ты предпочитаешь не говорить об этом… Даже со своей лучшей подругой… Я хотела тебе сказать только, что ты должна бы знать, как я отношусь к тебе, что бы там с тобой ни произошло. Признаться, конечно, я не совсем понимаю, как это тебя угораздило влипнуть в такую… Ну ладно, видит бог, я не собираюсь читать тебе нотации, когда ты так тяжко больна.

Ну хорошо, Мона, значит, ты не больна. Значит, ты не больна, если хочешь уверить в этом даже меня. Ладно, пусть будет так, дорогая. Я понимаю, понимаю — конечно, когда человек здоров, ему просто необходимо полежать в постели и притом недели две, никак не меньше. Я понимаю — только человек, который совершенно здоров, может выглядеть так ужасно, как ты. Ах, у тебя просто нервы разыгрались? Ты просто очень утомлена? Понимаю, понимаю, у тебя просто нервы разыгрались. Ты просто очень утомлена. Да, конечно. Ах, Мона, Мона! Почему ты не хочешь довериться мне?