Куча паразитов. Ползают за шлюхами; эти последние сразу, хотя и не очень отчетливо, представились миссис Мардек в виде муравьев.

— Но… — начала маленькая миссис Мардек.

— Она отдавала им все свои деньги, — заявила мисс Нойс. — Она так всегда делала. А если не отдавала, они сами у нее забирали. Забирали все до последнего цента, а потом плевали ей в лицо. Ну теперь я ее, кажется, немного научила уму-разуму. О, звонок… Это Лили. Нет, сидите, крошка. Ваше место здесь.

Мисс Нойс поднялась и направилась к арке, которая отделяла гостиную от холла. Проходя мимо миссис Мардек, она вдруг остановилась, взяла гостью за округлый подбородок и быстро поцеловала в губы.

— Не говорите Лили, — чуть слышно шепнула она.

Миссис Мардек была озадачена.

Чего не говорить Лили? Неужели Хэлли Нойс могла подумать, что она способна выболтать Лили Уинтон странные откровения о жизни актрисы? Или она имела в виду… Но у миссис Мардек больше не было времени раздумывать. Лили Уинтон стояла на пороге.

Она стояла, опираясь одной рукой о деревянную резьбу арки, изогнув тело, в такой точно позе, как перед выходом на сцену в третьем акте ее последней пьесы, и точно так же полминуты, как там.

«Ее везде узнаешь, — подумала миссис Мардек. — О да, везде. Или по крайней мере скажешь: «Эта женщина чем-то напоминает Лили Уинтон». Ибо при дневном свете Лили Уинтон выглядела несколько иначе. Фигура ее казалась более грузной, более массивной, а лицо… — лицо было таким мясистым, что излишки свисали с широких, энергично очерченных скул. А ее глаза, эти знаменитые темные, бездонные глаза. Да, они, конечно, были темные и бездонные и лежали в складках кожи, словно в гамаках, ни к чему не привешенных, потому что вращались совершенно свободно во все стороны. И белки глаз, хорошо видные, были все в тонких алых прожилках.

«Наверное, свет рампы ужасно утомляет глаза», — подумала маленькая миссис Мардек.

Лили Уинтон, как и полагалось, была в черном атласе и соболях; длинные белые перчатки морщились у нее на запястьях, но в складках перчаток залегли тонкие полоски грязи, а на блестящем шелке платья тут и там видны были небольшие различной величины тусклые пятна. Кусочки пищи или капли питья, а может быть, и то и другое, упав откуда-то сверху, оставили следы своего временного пребывания на платье. А ее шляпа… О, ее шляпа. Это был целый романс, это была тайна, это была непонятная сладкая грусть; это была шляпа Лили Уинтон, единственная в мире, никто бы не осмелился надеть такую. Черная, с загнутыми полями, с большим мягким пером, ниспадающим на щеку и обвивающимся вокруг шеи. Волосы под шляпой переливали всеми оттенками давно не чищенной меди. Но ее шляпа, о!

— Дорогая! — вскрикнула мисс Нойс.

— Ангел! — отозвалась мисс Лили Уинтон. — Милочка!

Это был тот знаменитый голос. Грудной, нежный, полный страсти голос, «словно пурпурный бархат», — как писал кто-то. Сердце миссис Мардек затрепетало в груди.

Лили Уинтон упала на крутую грудь хозяйки и что-то пробормотала. Выглянув из-за плеча мисс Нойс, она заметила маленькую миссис Мардек.

— А это кто? — спросила она и высвободилась из объятий.

— Это моя крошка, — сказала мисс Нойс. — Миссис Мардек.

— Какая умная мордашка, — сказала Лили Уинтон. — Умная-преумная мордашка. Чем она занимается, дорогая Хэлли? Я уверена, что она что-нибудь пишет, правда? Да, я это чувствую. Она пишет прекрасные, очаровательные слова. Не так ли, дитя?

— О нет, по правде говоря, я… — сказала миссис Мардек.

— Вы должны написать для меня пьесу, — заявила Лили Уинтон. — Прекрасную, очаровательную пьесу. И я буду в ней играть и выступать по всему свету, пока совсем, совсем не состарюсь. И тогда я умру. Но меня никогда не забудут, потому что я играла в вашей прекрасной, очаровательной пьесе.

Она пересекла комнату. Шла она, слегка покачиваясь, как-то неуверенно, и, опускаясь в кресло, чуть было не села мимо, но вовремя успела сбалансировать и таким образом спасла положение.

— Написать, — сказала она, печально улыбаясь, миссис Мардек, — написать. Всего лишь маленькую вещицу, а для меня это будет такой большой подарок. О, какое счастье, но и какая мука. Какая боль.

— Но, видите ли, я… — начала маленькая миссис Мардек.

— Крошка не пишет, Лили, — сказала мисс Нойс. Она вновь возлежала на диване. — Она музейная редкость. Преданная жена своего мужа.

— Жена! — воскликнула Лили Уинтон. — Жена. Это ваше первое замужество, дитя?

— О да, — сказала миссис Мардек.

— Как трогательно. Как мило, мило, мило. Скажите мне, дитя, вы его очень, очень любите?

— Ну, я… — начала маленькая миссис Мардек и вся зарделась. — Я уже целый век замужем, — сказала она.

— Вы его любите, — сказала Лили Уинтон. — Вы его любите. И приятно с ним спать?

— О… — сказала миссис Мардек, мучительно краснея.

— Первое замужество, — сказала Лили Уинтон. — Молодость, молодость. Да, когда я была в вашем возрасте, я тоже имела обыкновение выходить замуж. О, лелейте свою любовь, дитя, берегите ее, упивайтесь ею. Смейтесь и танцуйте в лучах любви вашего мужа. Пока не обнаружите, что он на самом деле из себя представляет.

Казалось, неожиданное видение вдруг предстало перед Лили Уинтон. Плечи ее судорожно поднялись кверху, щеки надулись, глаза готовы были вылезти из орбит. С минуту она сидела в таком положении, потом постепенно все у нее вернулось в прежнее положение. Она откинулась на спинку кресла и стала нежно поглаживать себя по груди. При этом она печально качала головой. И взгляд ее, устремленный на миссис Мардек, выражал грусть и недоумение.

— Газы, — проговорила Лили Уинтон своим прославленным голосом. — Газы. Никто не знает, как я страдаю от них.

— О, мне так жаль вас, — сказала миссис Мардек. — Может быть, я могу вам чем-нибудь…

— Ничем, — сказала Лили Уинтон. — Ничем вы мне не поможете. Ничего нельзя сделать. Я испробовала все.

— Может быть, чашечку чаю? — спросила мисс Нойс. — Это помогает. — Она повернулась в сторону арки и крикнула: — Мэри! Где же, черт возьми, чай?

— Вы не представляете, — сказала Лили Уинтон, не отводя грустного взгляда от миссис Мардек, — вы не представляете себе, что значит желудочное заболевание. Никогда, никогда вам этого не понять, если, конечно, вы сами не болели желудком. Я страдаю этим уже долгие годы. Годы, годы и годы.

— Это ужасно, — сказала миссис Мардек.

— Никто не в силах понять, что это за мука, — сказала Лили Уинтон. — Что за боль.

Вошла горничная с треугольным подносом в руках. На подносе стоял гигантской величины чайный сервиз из блестящего белого фаянса. Каждый предмет этого сервиза имел восьмиугольную форму. Горничная поставила поднос на стол так, чтобы мисс Нойс могла до него дотянуться и вышла из комнаты — робко, как вошла.

— Дорогая Хэлли, — сказала Лили Уинтон, — моя дорогая. Чай… я люблю чай. Я обожаю чай. Но болезнь превращает его в моем желудке в желчь и горькую полынь. Желчь и горькую полынь. Дайте мне лучше чуточку, совсем чуточку вашего чудесного-расчудесного брэнди.

— Так ли тебе это необходимо, дорогая? — спросила мисс Нойс. — Знаешь…

— Ангел мой, — сказала Лили Уинтон. — Это единственное средство от повышенной кислотности.

— Хорошо, — сказала мисс Нойс. — Но не забудь, что у тебя сегодня спектакль. — И она закричала, снова повернувшись к арке: — Мэри! Принесите брэнди и побольше содовой, льда и все прочее.

— О нет, невинная моя, нет, нет, дорогая Хэлли. Сода и лед для меня настоящий яд. Ты что, хочешь заморозить мой несчастный больной желудок? Ты хочешь убить бедную, несчастную Лили?

— Мэри! — заорала мисс Нойс. — Принесите только брэнди и один стакан! — Она повернулась к маленькой миссис Мардек: — А вам что к чаю, крошка? Сливки? Лимон?

— Если можно, пожалуйста, сливки, — сказала миссис Мардек. — И два кусочка сахару, если можно.

— О, молодость, молодость, — сказала Лили Уинтон. — Молодость и любовь.

Вернулась горничная с восьмиугольным подносом, на котором стоял графин с брэнди и большой низкий толстого стекла стакан. От застенчивости горничная отводила глаза в сторону.