Василю стало жаль когда-то верного своего товарища, и он, присев рядом, обнял его за плечи.

— Сергейка, знаешь что? Беги отсюда. Беги от этих ничтожеств. Едем к нам, в Гнединское училище.

Тут появился дежурный и от имени отца наставника пригласил Юрковича на рождественский завтрак.

Знал бы Василь, какую ловушку готовит ему долгогривый, он отказался бы от такой чести и отправился бы на вокзал, но он все-таки сглупил и легко соблазнился позавтракать, — откровенно говоря, он был просто очень голоден. Василь дождался Гнездура; пока, тот умывался, прихорашивался и обряжался в праздничную форменную тужурку, он и сам причесался перед зеркалом. Вдвоем они спустились на первый этаж в большой, заставленный столиками зал. Воспитанники уже заняли свои места, между ними прохаживались два солидных воспитателя.

Официантка показала Юрковичу место возле Гнездура. Василь невольно сравнил простую еду на голых, застланных клеенкой, длинных столах в Гнединской школе с тем, что предстало сейчас перед ним. Белый хлеб, масло, красная икра и еще какие-то деликатесы, каких он в жизни не видывал.

— Еще подадут горячие блюда, — шепнул ему восторженно Гнездур. — Мы тут славно живем, Великая княжна не скупится для нас.

Василь капельку позавидовал своим землякам. Подумал про себя: «Почему бы и тебе, Василь, не быть с ними? Зачем подался к мужицким сынкам, в школу, где приходится тяжело работать? У меня, пожалуй, и дома не было таких мозолей на ладонях. До обеда — занятия в классе, после обеда — столярня, кузня, парники, ферма, — все хозяйство на наших руках! А мог бы и ты, Василь, стать панычем, лакомиться печеным-вареным и спокойно бездельничать. Если б не забрался однажды в летний день на колокольню, не познакомился со звонарем отцом Серафимом да если б не наслушался от него зловещих слов — насчет наживы на солдатских головах…»

— Правда, мило у нас? — вмешался в его раздумья Гнездур. — Ну, приступай к самому вкусному. Не стесняйся.

На Василя поглядывали исподтишка его былые товарищи, о чем-то перешептывались, верно посмеивались над его убогой одежонкой, но приставать к нему воздерживались — мешали строгие воспитатели, что прохаживались между столов. За еду не брались: ждали отца духовного, который, шепнул ему Сергей, должен освятить их трапезу.

Наконец он вошел, осанистый, чернобородый, с пышной до плеч гривой и с золотым крестом на широкой груди.

Шум сразу утих. Громыхая стульями, воспитанники встали и замерли у своих столиков.

— Во имя отца, и сына, и святого духа, — пророкотал он, благословляя одновременно и воспитанников, и еду широким крестным взмахом правой руки.

Дежурный пробормотал громко «Отче наш», воспитанники, как только он закончил словом «аминь», дружно, сильными голосами затянули: «Боже, царя храни».

Отец духовный кивнул головой, и воспитатели подали знак — садиться. Завтрак начался.

Василь взялся за вилку. Закусок было полно, и все очень вкусное. Лишь сыр с дырочками, больно духовитый, он не мог проглотить. Гнездур смеялся над товарищем, называл этот сыр голландским и уверял, что сыр — признак цивилизованного человека. Зато икра пришлась Василю по вкусу. Гнездур показал, как тоненько надо мазать на хлеб, сперва масло, сверху икру…

Зашелестели белые фартучки официанток. Подали мясное блюдо. Потом запеченные бабки с рисом.

— Да вы тут, Сергей, как в раю! — вырвалось у Василя, когда под конец завтрака подали еще кофе с пирожными.

Гнездур ответил:

— Царь всех так жалует, кто его любит.

— А кто не любит? — выпалил опрометчиво Василь.

— А кто не любит? — Гнездур с испугом оглянулся, не подслушивает ли кто. Ну конечно, воспитанники за соседними столами вытянули шеи, наставили уши. Осторожно, Сергей. Покажи себя и перед ними, и перед наставником. — А кто его, нашего доброго государя императора, может не любить? — начал Гнездур, почти слово в слово повторяя патриотические внушения отца наставника. — Одни лоботрясы, бунтовщики, забастовщики, темное мужичье, что зарятся на чужое добро, коль свое пропили. Не любят российского царя еще и заклятые мазепинцы, разные инородцы да иудеи, искариоты, распявшие Христа.

Василю невмоготу было больше выслушивать это, как сказал бы гнединский «философ» Викторовский, подлое пустословие, и он громко рассмеялся:

— Ну и дурень же ты, Сергей, упиваешься такими байками!

В то же мгновение Василь ощутил, как в его ухо прямо- таки клещами вцепились чьи-то пальцы. Он взвизгнул от боли, едва повернул голову и увидел подле себя седого толстопузого воспитателя.

— Сюда, сюда его! — крикнул было со своего места отец наставник и заторопился, путаясь в полах рясы, между столиками к Василю. — Падай ниц, мерзавец! Падай, падай в ноги и моли о прощении всех нас, что посмел ты богохульствовать в день великого рождества.

— Я не богохульствовал, — сказал Василь невозмутимо.

Наставник свирепо, будто за чужую, ухватил себя за бороду, топнул ногой:

— Падай в ноги, велю, и кайся, пока я не вызвал полицию!

Василь на секунду закрыл глаза. Он обычно делал так, когда хотел подбодрить себя, позвать друзей-побратимов на подмогу. И тут же: «Держись, парень!» — раздался из высокого зарешеченного окна голос машиниста Заболотного. «Кнутом их, кнутом!» — закричал из своих Романов Алексей Давиденко.

— Можете звать, — с полным спокойствием сказал Василь. — Я сам пойду туда и пожалуюсь, что ваши воспитатели дергают за уши в день великого рождества.

Василь, конечно, хитрил. В полицию он бы не пошел, но и поп, видимо, испугался испортить репутацию своего приюта. Он ограничился лишь нравоучением, в котором назвал Юрковича сперва блудным сыном и изменником, потом наймитом иудеев, а в заключение произвел в страшные грешники, которому на роду написано гнить по тюрьмам и кончить жизнь в Сибири.

Василя выставили из столовой под улюлюканье всех воспитанников. По пути к дверям втихую стукнули его под ребро, а у порога, когда он задержался, кто-то из земляков одарил его по шее таким рождественским «гостинцем», что Василь не устоял на ногах и не заметил, как очутился в придорожной, заметенной снегом канаве. И разом на голову упала выброшенная в дверь его бобриковая куртка, а вслед за ней и шапка.

Тут Василю невольно пришли на память слова Полетаева: «Эта бердянская колония, так сказать, кусок Галичины» — и он рассмеялся невольно сквозь слезы.

Маме Игорь не сказал, что ведет Василя на завод, на подпольный митинг. Мама есть мама, она обязательно расплакалась бы и вспомнила отца, он тоже не послушался ее и попал в беду, а теперь, сбежав из тюрьмы, вместо того чтобы поехать на село, мыкается где-то поблизости и только дразнит собак- жандармов. Нет, Игорь не ребенок, он достаточно опытен в этих делах и поэтому, надевая перешитую из старой шинели ватную куртку, сказал маме, что ведет Василя в цирк смотреть дрессированных слонов…

Под ногами поскрипывал залитый солнцем искристый снег, было тихо и мирно, но парни, не замечая красот природы, шли, пристыженные укорами собственной совести, до позднего вечера напоминавшей им, что они обманщики.

— Меня удивляет мама, — оправдывался Игорь перед Василем, — всего она страшится, особенно после того вечера, как отец вернулся из полиции в багровых подтеках. Засадили его потом в Лукьяновку, и она едва глаза не выплакала. Теперь ночами не спит, все прислушивается, не постучится ли отец в окно. А раньше, в пятом году, Василь, она бесстрашно шла впереди со знаменем…

— Матери, они все такие, — вздохнул Василь, припоминая свою маму, как она в то весеннее утро расставания залилась слезами, как умоляла его не уходить от нее в далекий ненадежный Львов.

Через несколько минут из тихого приднепровского, забитого снегом переулка они вышли на главную, чистую от снега улицу киевского Подола. Было шумно: позванивал трамвай, весело переговаривалась празднично одетая публика, время от времени морозный воздух прорезали гудки автомобилей, зычно, с посвистом гейкали кучера, старавшиеся под восторженный гул публики обскакать на своих красавцах рысаках первые киевские автомашины.