— Не говори ерунды, Галина.

— Но ведь они же очень хорошенькие, Андрейчик.

— Красивей тебя нет во всем свете.

Она бросила на него благодарный взгляд, прижалась плечом к его руке.

Андрею вспомнился в эту минуту холодный день, когда он вел рабочий полк на захваченный немцами Псков. Там он и связал навеки свою судьбу с Галиной. Должно быть, в награду за тяжкие раны и отдала она ему свое сердце. Смерть витала над ним, казалось, вот-вот падет на глаза белая пелена. Полк его в штыковой стремительной атаке погнал врага, а он, никем не замеченный, остался замерзать на поле боя… Как в те считанные минуты прощания с миром хотелось ему жить! Почему- то вдруг всплыло в памяти Покровское, он увидел себя пастушонком на берегу Волчьей… Разогнался, крикнул на бегу дружкам «кто глубже?», оттолкнулся ногами от берега и, соединив над головой ладони, полетел с кручи в воду. И в тот же миг почувствовал ужасающей силы удар. «Умираю, матуся, умираю», — простонал от боли.

— Нет-нет, ты не умрешь, — дошли до его сознания чьи-то слова. — Не умрешь, Андрейчик.

Разжав слипшиеся от мороза веки, увидел над собой голову сестры милосердия, не узнал, а догадался, что это, может быть, она, его любимая, Галина. Она уже занялась его раной, останавливала кровь, перевязывала, а чтобы подбодрить, зажечь огонь надежды в его померкших глазах, рассказывала, что его полк захватил Псков и сейчас под командой комиссара Манжелова гонит немцев на запад…

— О чем, Андрейчик, думаешь? — прервала его воспоминания Галина.

— Псков вспомнил, — признался Падалка. Взглянул на нее, сравнил с той, в теплом пальто и платке, с обветренным от мороза лицом, с упрямо стиснутыми губами. — Как ты можешь так перевоплощаться, Галина? Сейчас — что заря небесная, что мотылек порхающий, а тогда, под Псковом, у тебя лицо было страдальчески-суровое, словно не меня, а тебя ранило…

Она кивнула головой, усмехнулась. Вспомнила тяжелый месяц после операции. Ах, с каким упорством она боролась за его жизнь! Может, Андрей и в самом деле прав, уверяя, что не лекарства помогли ему перебороть недуг, а ее нежные слова. «Мы еще с тобой, Андрейчик, вернемся на берег Днепра, — говорила она, долгими зимними ночами сидя у него на постели. — Вернемся мы с тобой в твое степное Покровское. Искупаемся вместе в Волчьей. Хочешь, Андрейчик? Наперегонки поплывем. А твоей маме я с благодарностью поцелую руку, что воспитала такого храброго сына. «Под Псковом ваш сын проявил себя находчивым полководцем: до зубов вооруженные немцы вынуждены были бежать под натиском его полка. Сын ваш, мама, — гордость наша…» Ты же, Андрейчик, отрекомендуешь меня своею женой, не невестой, нет, а женой. И мама постелет нам в клуне на душистом степном сене с пахучим чабрецом и мятой. Это будет наша первая свадебная ночь. А свадьбу, Андрейчик, справим по старинному обычаю, с дружками и оркестром из скрипки, бубна и цимбал. Чтобы все Покровское радовалось вместе с нами, видя нашу любовь. Дружки сплетут мне из барвинка и бумажных роз венок на голову, уберут лентами, шею украсят монистом, запоют:

— И откуда ты это все знаешь? — удивлялся Андрей. — Кто тебя научил этим песням?

— А мне же, Андрейчик, предстояло стать артисткой. Мы с отцом не раз ездили к своим родным на село. Там я кое-чему и научилась у людей.

Вот так постепенно, собрав в комок всю свою силу, огромным напряжением воли, выхаживала Андрея Галина до того самого дня, пока беспредельная любовь ее не победила тяжкий недуг и консилиум профессоров мог наконец сказать:

— Поздравляем, товарищ Падалка, с воскресением из мертвых. Наперекор всему вы здоровы, можете снова садиться на коня.

Вскоре они поженились. И хоть не было ни скрипки, бубна и цимбал, ни свадебных песен, а одни лишь сердечные поздравления боевых побратимов, они были счастливы.

— Скажи, Галинка, — отозвался после долгого молчания Андрей, — как тебе удалось найти меня среди убитых на занесенном снегом поле предместья? Это же просто чудо какое-то.

— Обошлось без чуда, — ответила она серьезно. — Твой друг Манжелов послал меня…

Она не договорила. Кто-то поблизости крикнул: «Едут, едут!» Эти слова покатились дальше, два человеческих потока смешались, все бросились к краю тротуара и длинной пестрой полосой застыли в ожидании.

Галина с Андреем тоже протиснулись поближе к брусчатке Крещатика, которая к этому времени вмиг опустела, по-видимому, не без усилий полиции. Поднялись на цыпочки, вытянули шеи и через головы впереди стоящих увидели группу черных всадников, которая со стороны Подола, мимо здания Купеческого собрания, приближалась к Крещатику.

— Что это означает? — спросила Галина у своей соседки, нарядной дамы, обвешанной драгоценностями.

— Как?! — удивилась дама. — Вы ничего не знаете? Боже мой! Весь город гудит об этом. Наш светлейший возвращается из Канева.

Голос дамы заглушили приветственные крики дам и господ. Гетманская кавалькада приближалась, уже слышен был цокот конских копыт. Опираясь на руку мужа, дама подняла над головой платочек и, отчаянно надрываясь, закричала:

— Слава пресветлому гетману! Сла-а-ва-а!

— Слава-а-а! — подхватила публика.

— Хай живе! — покатилось по Крещатику.

Всадники двигались медленно. Тот, что впереди, — на резвом белом коне, плотный, чисто выбритый, в синей чумарке с желто-голубым конусообразным верхом на серой смушковой шапке — время от времени поднимал руку в белой перчатке и величаво, с достоинством, как и приличествовало его светлейшей особе, приветствовал преданный ему народ (так будет напечатано в завтрашнем номере «Киевлянина») и слегка улыбался. Это и был тот первый послевоенный правитель Украины, возвращавшийся из поездки в Канев, куда он ездил, чтобы там, на Чернечьей горе, утвердить себя в гетманстве. До того Павло Скоропадский мало интересовался мужицким поэтом: не приличествовало царскому генералу признаваться, что он имеет нечто общее с плебейством, к которому принадлежал Шевченко. Да, времена менялись, был русский царь, да где-то на Урале его и след простыл, а генеральному штабу Вильгельма было очень желательно, чтобы гетманом стал он, именно он, отпрыск старинного гетманского рода. Как не согласиться. Честолюбие генерала восторжествовало над трезвым разумом его супруги. Она со слезами на глазах приняла его согласие сесть на гетманский трон. Крах династии Романовых нагнал на нее смертельный страх. Он резонно ответил: «Не стало, матушка, Романовых — так остались Гогенцоллерны, сел на австрийский престол молодой император Карл Первый». — «Опомнись, Павлуся, — не успокаивалась она, — не будь таким самоуверенным. Не угодила Центральная рада немцам — не угодишь и ты. Это чужаки, завоеватели». — «Умолкни, глупая баба, — рассердился он, — чужаки сейчас те, кто за арсенальскими стенами притаились». — «Вот «Арсенал» и должен бы тебя, Павло, кое-чему научить. Не подчинились же люди, даром что их порубили, постреляли гайдамаки Центральной рады». — «Отстань, дурища, не бабьего это ума дело. Если хочешь знать, я императором провозглашу себя. Да, да, чего глаза вытаращила. Императором Малороссии!»

С этими мыслями и поднимался он вчера по крутой деревянной лестнице на Чернечью гору, к тому мужицкому богу. Снял перед его могилой шапку, перекрестился, стал на колено… «Пусть люди верят, что я склонил голову перед тобой, мужиком. Ты, я не сомневаюсь, не поверил бы мне ни за что в жизни и, возможно, еще один «Сон», только куда более забористый, написал бы про мою особу, да, на счастье, нет тебя в живых, и ты мне не помешаешь строить из себя перед людьми украинского патриота и даже поклонника твоей мужицкой музы…»

— Сла-а-ва-а! — провожало его киевское общество.

— Хай живе наш светлейший!