— Разрешите, — раздался внезапно голос поручика Падал- ки. Все невольно оглянулись в его сторону, пораженные тем, что поручик, через голову старших по чину, осмелился первым выступать. Андрей поднялся с дивана, вытянулся и повторил, обращаясь к генералу: — Позвольте слово, ваше высокопревосходительство.

Генерал наклонился чуть вперед, с удивлением, а еще больше, пожалуй, с интересом уставился на поручика. Стройный, светло-русый красавец с темно-карими глазами с первого взгляда понравился Осипову. Бравый парень, не мешало б его взять к себе в штаб, по крайней мере на балах ловко развлекал бы приглашенных дам…

— Кто это? — склонившись к полковнику, прошептал генерал и, услышав фамилию поручика, просиял, — геройские подвиги Падалки неоднократно описывались в газетах. — Прошу, поручик, прошу!

Какое-то мгновение Андрей колебался: правильно ли он поступит, если выскажется по поводу генеральского приказа, — глядишь, еще навредит себе? У генерала Осипова была слава самодура, считавшего солдат своими крепостными, а офицеров — сыщиками. Поговаривали, что — Осипова-полковника произвели в генералы после того, как он энергично расправился с крестьянами-бунтовщиками, пытавшимися поделить между собой помещичьи земли в Карпатах; одни клялись, будто генеральский чин достался ему за личную храбрость на ноле брани, за весьма опасное ранение, о котором даже писали в столичной газете, другие втихую чесали языки, будто в ранении Осипова повинна дочка учителя из карпатского города Санока. Так или иначе, но, судя по всему, командир дивизии не представляет себе, что такое распутица, какими удобными мишенями станут для австрийцев солдаты, которым придется вместо атаки бороться с вязким болотом под ногами. Нет, он, Андрей Падалка, посчитал бы себя просто бесчестным офицером, откажись он предостеречь командира дивизии от трагической ошибки.

— Смею, ваше высокопревосходительство, доложить, что в такую погоду солдаты, безусловно, не в состоянии достичь успеха. Только напрасная трата человеческой крови, ваше высокопревосходительство.

Осипов не дослушал, сорвался с кресла и, багровея, ударил кулаками о стол:

— Молчать! Как вы смеете давать мне подобные советы? — Он подхватил со стола измятый, потертый листок бумаги и, взмахнув им, спросил: — Читали, поручик?

Мог ли Падалка признаться, что тайные мотыльки — дело его собственных рук, что его усилиями они разлетались по окопам и теперь будоражат людей, пробуждают в них волю к сознательным действиям? И потому, не теряя военной выправки, он ответил четко:

— Никак нет, ваше высокопревосходительство!

— Не читали? Выходит, вы понятия не имеете, что у вас творится под самым носом, поручик? — Генерал поднес листовку к глазам и прочел: — «Долой войну, долой самодер…» — Прервав себя на полуслове, он смял бумагу и отбросил ее на стол. — Вот какие слова на уме у ваших солдат. Да за одно это их стоит погнать на австрийские проволочные заграждения. А вы тут развели турусы на колесах о напрасном кровопролитии… — И, сделав размашистый жест рукой, скомандовал: — Без сантиментов, господа офицеры! Давайте рубить узел, пока он не окроплен нашей кровью!

В назначенный день наступления, точно в шесть утра, началась артиллерийская подготовка по всему фронту. Орудийные снаряды летели над головами солдат и разрывались в расположении австрийских войск. Почти каждый третий снаряд достигал цели: вздымал бурые фонтаны земли во вражеских окопах, ломал проволочные заграждения, взрывался в дальнем селе, где разместились резервы противника. Не замедлила с ответом и австрийская артиллерия. Правда, ее выстрелы страдали неточностью, но ей тоже удалось нащупать линию русских окопов. И австрийцы наломали бы, как говорится, дров, не сумей солдаты перехитрить их: до открытия артиллерийской дуэли они скрытно проскочили в другую, пустовавшую линию окопов.

В конце концов орудия замолкли. Настало время пехоты. Австрийцы приготовились к встрече. Пулеметы и винтовки нацелены на бруствер русских окопов.

— Ахтунг![27] — передавалось по австрийским окопам, что означало — не спускать глаз с мушки прицела, держать палец на спусковом крючке.

Иван Юркович — сорокалетний солдат горного батальона ландштурмистов[28], прославленного батальона, недавно перекинутого для укрепления галицийского фронта с итальянского, прилег грудью к деревянной обшивке и, прижмурив левый глаз, взял на мушку определенную точку на бруствере русского окопа. Над полем разлилась необычная на фронте тишина. Вот-вот покажутся головы противника. Сперва высунутся серые шапки, потом лица, груди… В сотую долю секунды, как это бывало на итальянском фронте, Иван ухватит на мушку одну из вражеских фигур и нажмет на спусковой крючок. Надо успеть это сделать возможно скорее, чтоб не дать врагу перескочить линию бруствера. Пробегая по дну окопа после артиллерийского обстрела, цыганистый капрал довольно потирал руки:

— Предстоит, молодчики, веселенькая работка! Навалим гору москалей! Только цельтесь впопад!

Правый глаз Ивана — на мушке винтовки, левый хоть и прищурен, а видит далеко отсюда. За горами, за лесами, вон там, под синими Бескидами, потянулась вверх полоска его каменистого поля. Близится весна, ручейки стекают в долины и овраги, паром дымится земля, зовет к себе хозяина с плугом, бороной… А хозяин задержался на чужой земле, с имперской винтовкой в руках ловит на мушку другого такого же Ивана. «Предстоит веселенькая работка». Чтоб тебя, капрал, холера взяла, чтоб тебя, сукин сын, первого скосила московская пуля, раз ты собираешься нас развлекать людскими трупами. Катерина писала ему на итальянский фронт: «Забрали венгерские солдаты коня, забрали корову, придет весна — хоть сама впрягайся в плуг. Был бы хоть Василек дома, — ты ж его, как старшего, оставил за себя на хозяйство, — так и он умотался за счастьем куда-то, аж в Россию занесло его в погоне за счастьем этим…»

Иван забыл про мушку на винтовке. Он задумался о сыне. Непоседливый парень. Отец по Америкам гонялся за счастьем, а сын кинулся в Россию. Найдешь ли ты его, парень? Будто оно на полу валяется у москалей, это самое счастье. Точно у них там своих бед мало? Что от белого царя, что от австрийского одинаково ничего хорошего не дождешься. Взять бы этих ненасытных кровопийц на солдатскую мушку за все наши муки…

Он поднял от винтовки голову, взглянул на осиянное весенним солнцем небо.

Затрепетало сердце Ивана. Жаворонок? Неужели почудилось? Где-то под самым солнцем дрожала его песня.

— Слышите? Мужицкий гость прилетел! Жаворонок дает знать о себе! — крикнул он ближним солдатам.

Соседи отозвались, подхватили радостную новость, забыли и про винтовки, и про врага. Усатые, небритые, забрызганные грязью после недавней канонады, они превратились вдруг в детей, которые после долгой зимы услышали над головой первую песню жаворонка. Пристально вглядываясь в небо, они махали руками, привечая поднебесного певца, наперекор всем императорам и королям отважившегося украсить песней их солдатские мытарства, — пока не раздался окрик взбешенного капрала:

— Туда, туда, сукины сыны, смотрите! На москалей, а не в небо!

Солдаты смолкли, взялись за винтовки, приникли к пулеметам.

Иван пропускал мимо ушей капральскую брань. Не то время, чтоб пугаться капрала. Пусть лает имперский пес. Но пусть и назад оглядывается, как бы кто из своих не пустил ему ненароком в спину «гостинца»…

Над всем нешироким полем, между опутанными колючей проволокой глубокими окопами противников, опять установилась зыбкая тишь. Солнце припекало, где-то рядом журчали ручейки, на пригретых холмиках проклюнулись из земли первые зеленые ростки.

Казалось бы, время атаковать москалям — ради этого и были обрушены на головы австрийцев все запасы снарядов, — однако пауза почему-то затягивалась, ни одна серая солдатская шапка не высунулась из русских окопов, и складывалось впечатление, что не только австрийцы, но и русские заслушались жаворонковых песен.