— Посмотри в своей записной книжке, — просит товарищ.

Он был уверен, что я сумела пронести записную книжку в тюрьму.

— Моя записная книжка, — ответила я, — у меня над надбровными дугами, т. е. в памяти.

При моем выходе из тюрьмы товарищи поручили мне просить Ленина написать брошюру о том, как держать себя на допросах и на суде в новой обстановке. В ответ Владимир Ильич прислал письмо, которое известно как «Письмо к Абсолюту»[17]. Хотя авторитет Владимира Ильича был огромный и мы очень прислушивались к тому, что он говорит, но если у нас бывали какие-либо сомнения, мы спокойно возражали ему. Это показывает, как к нам относился Владимир Ильич и как мы относились к нему, — не только как к вождю, но и как к чуткому товарищу. Я, например, писала, что не совсем согласна с тем, что надо признавать себя социал-демократом, потому что этим даешь нить к заключению, что ты связан с какой-то организацией.

Из Москвы я уехала в Петербург и сейчас же опять вошла в работу. Р. С. Землячка передала мне все связи, и я опять стала секретарствовать в Петербургском комитете.

В это время среди рабочих шла усиленная подготовка к 9 января. История гапоновщины хорошо известна. Я здесь укажу только на то, что Петербургским комитетом было предъявлено требование, чтобы партийцы- большевики принимали участие во всех собраниях гапоновских кружков, которые проходили в это время по всему городу, и чтобы в петицию, которую собирались написать, были включены требования рабочих. Когда было назначено шествие к Зимнему дворцу, членам организации было категорически запрещено идти с оружием. Мы не представляли себе, что будет такой провокационный расстрел, но мы знали, что будут аресты, и, если бы у кого-нибудь оказалось оружие, правительство обвинило бы во всем рабочих. Нам, членам комитета, было категорически запрещено идти вместе с демонстрацией.

Мне в середине дня было дано поручение отвезти какой-то материал на Галерную улицу. Выполнив это, я спокойно шла по Большой Морской (ныне улице Герцена) по направлению к Невскому, и вдруг из Кирпичного переулка вышел взвод солдат и стал стрелять. Мы все бросились в сторону от Невского — на Гороховую. Навстречу нам в санях ехал какой-то генерал. Толпа, крайне возмущенная стрельбой, остановила извозчика, на котором ехал генерал, стащила с него шинель, вывернула ее наизнанку (подкладка была красная), и кто-то закричал: «Поезжай такой, если красных расстреливают, — то и ты будь красным».

С весны 1905 г. я вела работу секретаря ЦК. В это время под влиянием событий 9 января и вообще революционных событий усилилось движение среди интеллигенции. В течение всего лета 1905 г. происходили съезды. Первым был съезд учителей, на котором я, как учительница, присутствовала. Состоялись съезды адвокатов, врачей, инженеров. Все эти съезды создавали свои союзы. В это же время был образован Союз союзов[18]. На всех съездах и в созданных ими союзах мы проводили свою большевистскую линию.

В августе 1905 г. было назначено заседание судебной палаты в Москве по нашему делу (Баумана, Ленгника и др.). Мне пришлось передать другим товарищам секретарство в Петербургском комитете и заведование техникой и уехать в Москву. Дело должно было слушаться в судебной палате в Кремле, в зале, который теперь носит имя Свердлова. Не явились на суд только двое — Платон Александров и Ленгник. Они оба уже до того сидели в Петропавловской крепости, и оба болели туберкулезом. Мы боялись, что их сошлют на каторгу, и поэтому решили, чтобы они на суд не являлись. Суд же не пожелал слушать дело без них. Тогда при помощи адвокатов всех, еще сидевших в Таганке, выпустили под залог, кроме Н. Э. Баумана. Мы с женой Баумана — Капитолиной Медведевой — хлопотали о том, чтобы и его выпустили под залог, но добиться этого нам не удалось.

В Женеве

Вскоре я уехала за границу. Меня направил в Женеву член ЦК партии Богдан Кнунянц для заведования всеми техническими делами ЦК за границей. Уехала я не по своему паспорту, а по паспорту одной моей знакомой — Веры Изнар, жены адвоката Сергея Адольфовича Изнара.

В Женеве я принимала участие в работе Хозяйственной комиссии ЦК РСДРП. Она была создана в целях объединения и руководства отдельными техническими функциями местных комитетов.

Приехав в Женеву, я сейчас же пошла к «Ильичам» — так называли мы квартиру, где жил Владимир Ильич, его жена — Н. К. Крупская и ее мать — Елизавета Васильевна. Застала я Владимира Ильича в квартире одного. Он сразу же потащил меня в общую их комнату, которая была и столовой и кухней, и засыпал меня вопросами о том, что творится в России, в Петербурге, в Центральном Комитете и в Петербургском комитете. Но вдруг он сказал: «Подождите». Быстро встал, подошел к буфету, вынул чайник, налил воду в него, зажег газ, накрыл на стол и только после того, как приготовил все к чаю, продолжал меня снова расспрашивать.

Нужно сказать, что Владимир Ильич по-особому слушал. Он так умел направить своими вопросами мысль собеседника, что тот рассказывал именно то, что было нужно Владимиру Ильичу.

Когда я закончила, Владимир Ильич сказал:

— Вам нужно сделать доклад для здешней колонии, рассказать обо всех съездах, союзах и т. д.

Я стала отнекиваться, потому что никогда я до тех пор докладов не делала, а тут предстояло выступить перед целой колонией, т. е. всеми жившими в Женеве русскими. Но Владимир Ильич настоял на своем. Во время подготовки к докладу я увидела, каким блестящим учителем был Владимир Ильич. Когда я составила план доклада, он двумя-тремя указаниями исправил его недостатки, а потом исправил также и мои тезисы. На собрании он председательствовал. После окончания доклада он сделал несколько замечаний, а потом пошутил: «Вы можете делать доклады лучше, чем Аксельрод-Ортодокс».

В Женеве я впервые услышала Владимира Ильича как оратора. Мне сейчас трудно вспомнить точно тему его доклада. Это был один из вопросов, обсуждавшихся на III съезде партии. Сила логики Владимира Ильича была такова, что он как бы охватывал слушателя какими-то невидимыми щупальцами и вел его туда, куда он хочет. Логика его была такой, что никуда от нее не уйдешь. Даже меньшевики после его выступления не сразу «пришли в себя». Никаких восклицаний, реплик не было. Вопросов по окончании доклада тоже не было, и только на другой день меньшевики начали яростно спорить с нами, никак не соглашаясь с мнением Владимира Ильича.

Попутно скажу о Плеханове. Я его до тех пор никогда не слышала и, приехав в Женеву, не пошла к нему. И не пошла вот почему. Когда мы узнали, что на II съезде он повел линию против Ленина, Петербургский комитет не был с ним согласен. Один из товарищей, Эдуард Эдуардович Эссен, в это время поехал в Женеву, и мы просили его, чтобы он высказал наше неодобрение Плеханову. Плеханов на это ответил ему: «Ваши папаши еще не были женаты на ваших мамашах, когда я был уже революционером». Вскоре после своего приезда я слушала доклад Плеханова. Это был оратор совсем другого типа, чем Ленин. Он говорил очень красивыми, отточенными фразами, с красивыми жестами, но у него не было той логики, что у Ленина.

Запомнился мне еще один момент, связанный с пребыванием в Женеве. Владимир Ильич как-то утром пришел ко мне и стал расспрашивать о Баумане. Я рассказала обо всем — о том, как мы работали с Николаем Эрнестовичем в Москве, как сидели в Таганской тюрьме, как мы связывались с ним, когда он был посажен в изолятор. У нас был «телефон». Это была веревочка, на конце которой висел мешочек с песком. В мешочек вкладывалась записка. Я высовывала руку из окошка через решетку, и товарищ, сидевший сверху или сбоку, бросал мешочек с запиской ко мне, а я в свою очередь другому товарищу и т. д. Бауман сидел за углом, но все- таки при помощи «телефона» мы и с ним общались. В свое время у нас даже рукописная газета выходила, в которой была помещена статья о работе Ленина «Шаг вперед, два шага назад».