Роман? Безусловно, но прежде всего эссе о Франции и Германии, написанное человеком, который не только хорошо знал обе страны, но и любил их. Впоследствии на основе «Зигфрида» будет сделана пьеса, которая принесет Жироду его первый театральный успех. Отметим, кстати, идею: человек, потерявший память и лишенный прошлого, может начать жить заново. Мы не раз еще встретим ее в произведениях Жироду (где довольный человек охотно отказывается от своей судьбы), а затем и у Ануйя.

В «Зигфриде» еще немало словесной игры и «жирандолей», но это всего лишь орнамент. Главная тема — франко-немецкая дружба — делает Жироду честь. Начиная с «Беллы», где хоть и сохраняется та же форма, что в «Сюзанне и Тихом океане» и «Жюльетте в стране людей» (Кокто назвал бы ее «поэзией романа»), содержание становится весомей, так как автор познает жизнь общества уже не по-школярски. В «Белле» рассказ ведется от лица Филиппа Дюбардо, сына великого Дюбардо из Министерства иностранных дел, то есть Филиппа Бертело. Картина семьи Бертело, этого сборища гениев, где астроном дядя Гастон демонстрирует карту звездного неба, а хирург, химик и финансист рассказывают о своих последних экспериментах, исполнена величия. «То было человечество, ведущее разговор с самим собой на самом краю неведомого. То было последнее слово науки — ответ Эйнштейну, Бергсону… Спенсеру[750], Дарвину. В другой семье злословили бы о родственниках, здесь признаются в своем разрыве — надо надеяться, временном — с Лейбницем и Гегелем». В «Белле» школяр местами дотягивает до гения.

Другая часть диптиха, где дается портрет Ребандара (Пуанкаре), написана безжалостно — ничто так не раздражало Жироду, как эксплуатация войны в политических целях. «Каждое воскресенье он открывал свой еженедельный памятник погибшим и, стоя над этими чугунными солдатами, куда более гибкими, чем он сам, притворялся, будто верит, что убитые просто отошли в сторонку, чтобы обсудить суммы немецких репараций, и шантажировал это молчаливое жюри, взывая к его молчанию. Мертвецы моей страны были приписаны к общинам, из которых набирают судебных исполнителей, и сутяжничали в аду с немецкими мертвецами. Во имя этих мертвых, превратившихся в вереницу теней, в туман, он славил нашу ясность, счетную систему и латынь в своих мнимо логичных, сварливых и нечистых речах… Война? Но ведь не каждому представляется подобный предлог, чтобы оправдать в собственных глазах отвратительное политическое честолюбие».

Это, возможно, несправедливо и преувеличенно, но прекрасно.

На фоне вендетты Ребандаров и Дюбардо расцветает любовь новых Монтекки и Капулетти — молодого Филиппа Дюбардо и двадцатипятилетней Беллы, вдовы сына Ребандара, высокой, тонкой и молчаливой женщины. У самого болтливого человека Франции — самая безмолвная невестка. «И всякий раз, как Ребандар отправлялся болтать к своим мертвецам, его невестка шла помолчать к живым». Это Ромео и Джульетта, Родриго и Химена[751], их любовь все время в опасности, потому что Ребандар грозит арестовать за должностное преступление отца любовника Беллы. Та пытается бороться с судьбой. «Она схватила одной рукой руку моего отца, другой — руку Ребандара и хотела соединить их». Неосуществимая задача, и, потрясенная неудачей, Белла падает бездыханной. «Вот трюк, который придумала Белла, чтобы освободить моего отца из тюрьмы, — умереть от разрыва сердца».

Странный роман: в нем есть незабываемые сцены, не имеющие отношения к сюжету, но вместе с тем построен он кое-как и наполовину не удался. Впрочем, Жироду и не стремился, так сказать, выиграть игру. «Английский роман, — говорил он, — в лучших своих образцах — это всегда выигранная партия. Английский роман пишется для того, чтобы быть прочитанным; французский роман пишется для того, чтобы быть написанным». Все романы Жироду — это своего рода ожерелья сверкающих куплетов, балеты стилизованных персонажей. В «Эглантине» он выводит молочную сестру Беллы, которая мечется между Востоком и Западом, между Моисеем и Фонтранжем, между двумя покровителями (в самом глубоком значении этого слова, совершенно напрасно скомпрометированного); это нежная и прозрачная молодая женщина без прошлого. Моисей любил свою жену Сарру, которая никогда не лгала, никогда не преувеличивала и не произнесла ни одного злого слова. В Эглантине он находит все черты своей умершей жены. Более того, Эглантина не в силах промолчать, когда дело касается друга, и краснеет, если не может сказать о человеке что-нибудь хорошее. Рядом с ней Моисей, который был некрасивым и даже безобразным, хорошеет, потому что любовь и великодушие делают человека прекрасным, и снова превращается в урода, когда Эглантина полюбила Фонтранжа. Искусственно? Разумеется. Но в каком искусстве нет искусственности? Оба слова сами говорят за себя. Для Жироду это было стилистическое упражнение, и в то же время он испытывает удовольствие, создавая этих молодых женщин, прекрасных и безмолвных, которые никогда не фальшивят, потому что всегда немы, и которых любят на рассвете, в тот миг, когда они пробуждаются, очищенные сном, «среди тимьяна и росы», как говорит двойник автора.

Вторая группа романов выстраивается вокруг «Жерома Бардини». Жером — родной брат Жироду, человек, который мечтает бежать от жизни, от собственной жизни и от людей. Этот почти сорокалетний мужчина любит свою жену Рене, но он потерпел поражение в своем первом поединке с жизнью и теперь горит желанием начать все заново, освободившись от прошлого, превратиться в другого Бардини, с новой плотью, воспитать этого двойника, дать ему в руки оружие и пожертвовать собою ради великой цели. Словом, он мечтает быть собственным сыном. Рене догадывается, что он хочет уйти: он не возобновил запасы мыла и одеколона. Она видит в этом предзнаменование. Жером оставляет свою одежду на берегу Сены и плывет навстречу новому единоборству с жизнью. Но он будет избегать женщин и узнает немножко счастья лишь рядом с ребенком, таким же беглецом, как он сам.

По-видимому, ностальгия по собственному детству, которое он так любил, не оставляет Жироду. Он всегда на стороне детей и животных против взрослых людей. Только детство обладает той свежестью чувств, которая позволяет творить поэзию и счастье из всего что придется, из школьных «изложений», из метрической системы, из «обыденщины захолустья». Только ребенку даны в спутники великие люди из истории и хрестоматий. Во Франции, как и в Америке, его травят «надзиратели» («The Kid»)[752]. К Жерому Бардини дети относятся как к брату, потому что он сохранил капельку фантазии. Но господин Дин (редкое существо — мудрый учитель) предостерегает Жерома от обмана, который есть в поклонении детству: «Подумайте, что останется от вашего божества через несколько лет: обыкновенный человек». Эта причуда Жироду заставляет вспомнить Кокто, который тоже считал, что взрослые травят поэта, и не решался претендовать на место в Академии Взрослых.

«Выбор избранников» (1939) — последний и, пожалуй, самый человечный роман Жироду. Тридцатитрехлетняя Эдме живет в одном из городов Калифорнии со своим мужем инженером Пьером и двумя детьми, Жаком и Клоди. Все четверо любят друг друга; они как будто счастливы; но Эдме не может без слез слышать слово «счастье». Она испытывает мучительную тоску, чувство вины, обмана. Несмотря на всю свою добродетель, преданность, любовь, она несет кару неверной жены, терзается угрызениями совести. Почему? Потому что в ее отношениях с мужем есть скрытая трещина. Пьер — красивый, мужественный и умный выпускник Политехнического института — страдает, чувствуя, что Эдме верна ему из порядочности, а вовсе не потому, что он — образец всех человеческих добродетелей. Он чувствует, что она любит его как жена, но его приводит в отчаяние мысль, что она была бы так же верна любому мужчине, который делил бы с ней брачное ложе.

После любви Эдме засыпает, а ведь Пьер был самым остроумным из всех студентов Политехнического института. Пьер — само совершенство, а Эдме нравятся легкомысленные, ненадежные и праздные мужчины. Ей нравятся легкомысленные сенаторы, легкомысленные торговцы пушками. «Поскольку всякие обязательства тяготили ее, она любила непостоянных людей. Из противоречия, вызывавшего у Пьера ярость, эта начитанная женщина ненавидела всякие литературные споры». Если клуб приглашал ее на чествование Андре Зигфрида[753], она удалялась в сад, где играла в пинг-понг с самым несерьезным человеком. За обедом, в то время как ее муж и сын беседовали исключительно о Расине или Ганди[754], Эдме с дочерью обсуждали чистоту судков и расположение солонок. Устав от домашних добродетелей, Пьер мечтает о Шарлотте Корде[755] и мадам дю Шатле. Эдме начисто лишена лиризма; она очень плохо рассказывала детям «Золушку» и «Кота в сапогах». «Пьер был вынужден вмешиваться, чтобы уточнить, сколько лет проспала Спящая Красавица и какова истинная длина шага, переводя на километры, волшебных сапог, которые Эдме называла семимильными. Приверженный к точности, как всякий человек, получивший техническое образование, он особенно страдал от посягательства на эти феерические единицы измерения».