Как раз в ту пору я познакомился с ним: у него был открытый взгляд, черепаховые очки, очаровательные манеры и воздушная легкость слога — ведь говорил он на особом языке, так и хочется сказать «на Жироду». Я уже был поклонником его книг и его стиля; он покорил меня еще и своим характером; когда его патрон Филипп Вертело был отстранен от дел Пуанкаре, Жироду описал обоих в «Белле», это был весьма суровый роман. С тех пор как он ввел в свои книги историю и страсти, возбуждаемые ею, они приобрели совсем иной масштаб. «Эглантина», «Жером Бардини», «Битва с ангелом» и «Выбор избранников» сверкали умом и поэзией и могли бы создать ему имя среди читателей, впрочем весьма ограниченного круга. Жироду казался трудным автором, стремительное мелькание картин ослепляло слабые глаза. Встреча с Жуве сделала его человеком театра, одним из идолов молодежи и обеспечила всемирную славу.

«Актер, — писал Жироду, — это не только истолкователь, но и вдохновитель». А такой актер-постановщик, как Жуве, который обладает острым чувством театра, становится и советчиком поэта. И когда автор привыкает работать для определенной труппы (как Шекспир, как Мольер), между ним и его актерами устанавливается такая тесная близость, что его персонажи словно сами собой вписываются в эти живые формы. И вот драматург осознает, как говорит Жироду, свою изначальную миссию: быть штатным поставщиком пьес театральной труппы, сопровождать ее в гастролях и выполнять заказы своих актеров. «Если задаться вопросом, кто мудрее: Анри Бек[731] или Лопе де Вега, — то это окажется не Анри Бек, написавший две или три пьесы, а Лопе де Вега, который написал три тысячи и даже в восемьдесят лет, облаченный во власяницу, умудрялся за одно утро полить сад, написать два акта, а в оставшееся время — еще и кантату для актера, наделенного голосом».

О театре Жироду, который не похож ни на один другой, кроме, пожалуй, театра Аристофана, и который наряду с клоделевским вернул былое значение сценическому стилю, мы скажем позднее. В тридцатые годы театр занимал первое место в творчестве Жироду. Параллельно шла своим чередом его дипломатическая карьера. Некоторое время он возглавлял службу информации и прессы Министерства иностранных дел, но после выхода «Беллы» провинившийся Жироду был отправлен мстительным Пуанкаре на задворки — в Комиссию по союзным репарациям в Турцию. После смерти Пуанкаре он начиная с 1934 года много путешествует и становится «инспектором дипломатических постов», что позволило ему даже на самые отдаленные острова являться во всеоружии простодушной честности и белых полотняных костюмов, сохраняя все свое очарование. Но этот совершенный гражданин страдал, живя в столь несовершенной Франции. Он не мог не видеть разрыва между Францией — распорядительницей международных церемоний и средним французом, мелочным и брюзгливым; между Францией — олицетворением несокрушимого постоянства и переменчивым и взбалмошным французом; между Францией — символом добросовестности в работе и пронырливым французом. В политической книге «Полнота власти» он высказывает свое пожелание, чтобы каждый француз работал для блага Франции.

Это было в 1938 году. На смену Германии Гёте и Германии Сакс-Мейнингенов пришла Германия Гитлера…

В ту пору мне довелось провести несколько недель бок о бок с ним; я был свидетелем его чистоты, его ненависти ко лжи. Когда я уезжал на фронт, он сказал: «Завидую вам». После разгрома Франции в июне 1940 года он опубликовал книгу «Без власти», где разоблачал мобилизацию, напоминавшую бегство эмигрантов, и армию, превратившуюся в гарнизон. После этого он жил в уединении, сохраняя надежду. Он знал, что оцепеневшая родина в один прекрасный день очнется. В 1944 году он внезапно умер. Отчего? Неизвестно. «Отравление», — говорили некоторые; в те апокалипсические времена все было возможно. «Если я в чем уверен, так это в том, что, когда придет мой черед, из меня получится образцовая тень… С чистой совестью». Никогда еще Симон не был таким патетическим.

Чтобы определить писателя, французский критик охотно подыскивает ему предков. Тибоде различает генеалогические ветви, идущие от виконта (Шатобриана) и от лейтенанта (Стендаля); Жироду не принадлежит ни к той, ни к другой. Некоторые видели в нем реставратора прециозной литературы XVII века, то есть одной из форм риторики, для которой стилистические искания куда важнее идеи. Но Жироду, напротив, придает огромное значение идее. Другие ссылались на барокко с «его жирандолями[732], которые висят посреди романа, подобно люстрам Кристиана Берара[733] в декорациях «Школы жен» (Крис Марке); говорили также о «придворных поэтах» XV и XVI веков; самые эрудированные усматривали некоторое сходство со средневековой литературой. «Говорят «Симон Патетический», как говорят «Персеваль Валлиец»»[734] — пишет Тибоде. И в самом деле, Жироду, как и поэты средневековья, ищет за обыденными вещами сущность жизни.

Но для того чтобы узнать творческие истоки автора, проще всего обратиться к нему самому. Он лучше других знает, какие учителя вдохновляли его и помогли ему найти себя. Я не заметил, чтобы Жироду много говорил о «риториках» и прециозной литературе. Зато совершенно очевидно, что он воспитан на греческой трагедии и Гомере, что он «испытал потребность отточить свой вкус к жизни на этих вечных камнях». И не менее очевидно, что он питал постоянную и глубокую привязанность к Расину и Лафонтену. Да и как было ему не чувствовать свое родство с Расином, для которого учеба и радость учебы заменяли в годы молодости все связи с жизнью? Из-за ограды лицея Шатору Жироду прекрасно представлял себе Расина в Пор-Рояле[735]. «У Расина нет ни одного чувства, которое не было бы литературным. Прекрасный, рассудительный и элегантный, он блестяще прошел вместе с Софоклом и Гёте аттестационную комиссию для великих писателей». Его эссе о Расине читаешь словно мемуары самого Жироду, с начала и до последней, удивительно прекрасной фразы: «Судьба порой не брезгует благородно обмануть великого человека: сперва разлучить с делом его жизни, чтобы в последний раз, на какие-нибудь несколько недель, вернуть к творчеству».

Он посвятил пять лекций пяти искушениям Лафонтена, потому что испытывал потребность объяснить французский характер и с помощью этой уловки — свой собственный. Ведь в каждом французе, помимо Жака Простака и Жозефа Прюдома[736], помимо озабоченности и самодовольства, есть нечто, роднящее его с этим чудом беззаботности и свободы, каким был Лафонтен. Его жизнь прозрачна, как вода самого чистого фонтана[737]. Тема лекций — защита Лафонтена против ловушек наступающей цивилизации, которая пыталась воспользоваться этой простотой, чтобы склонить к вполне человеческому компромиссу с человечеством. Каковы эти пять ловушек? Жизнь, буржуазия, женщины, свет, скептическая философия. Жироду, как и Лафонтен, был подвержен этим искушениям. Он сумел частично преодолеть их, не так, впрочем, полно, как его герой, и, конечно, в меньшей степени, чем хотел бы.

Сопротивление буржуазному миру у Лафонтена никогда не принимало резких форм. Этот сын чиновника, ставший смотрителем вод и лесов и рано женившийся, меньше всего похож на бунтаря. «Не говоря уже о том, что служба хорошо оплачивалась, а жена имела хорошее состояние». От радостей провинциальной жизни Лафонтен искал спасения в наслаждении. Это наслаждение он находил в физической неге. Он любил уединение и сон. Жироду, куда более крепко прикованный к иерархии, спасался с помощью фантазии — и попросту бегством. Исчезновения Жерома Бардини — это своего рода признания. Я сам видел, как Жироду, приглашенный Эррио[738] (в то время премьер-министр) на международную конференцию, исчез в первый же день и появился лишь в последний. «Жироду, — сказал ему Эррио, — вы самый своевольный и невидимый из видных людей». Да, он был своеволен, как лафонтеновский волк[739]. Он плохо переносил ошейник.