Я часто слушал утром росным,

Когда долины спят во мгле,

Как шумно с ветром спорят сосны

На голой каменной скале.

И непонятно, странно было:

Здесь даже травы не растут.

Откуда жизненные силы

Деревья гордые берут?

И не ботаник в мудрых строчках —

Пастух,

Что здесь с рожденья рос,

Помог найти мне самый точный,

Простой ответ на мой вопрос:

Они в гранит вросли корнями,

И зной и холод с ним деля.

Суровый, твердый этот камень

Для них —

Родимая земля.

Тайга за рекой пылала,

От сопок тянуло гарью.

Большущее медное солнце

Жевало последний снег.

И только сугробы палаток

В медвежьей глуши Заангарья

Никак не хотели таять

Назло запоздалой весне.

Хрипели сырые ветры.

Нам было плевать на погоду.

Мы строили новый город

В краю, где безмолвие спит.

Мы писем из дома порою

Не получали по году

И, чтобы согреться, глотали

Крутой, обжигающий спирт.

Хрипели сырые ветры…

Я там простудился немного.

И то, что случилось позже,

Обидно и глупо до слез.

В зловещей тиши кабинета

Сказал рентгенолог строго:

— Да, это очень серьезно.

Запущенный туберкулез.

И вот за окном больницы —

Город, расплывчатый, мглистый.

Он тих и почти безлюден

В ранний рассветный час.

Ветер асфальт захаркал

Кровью осенних листьев.

Не потому ль так горько,

Так тяжело сейчас?

Из глаз твоих, полных грусти,

Слезы готовы брызнуть.

У моего изголовья

Сидишь ты, платок теребя…

А мы ведь решили рядом,

Вместе шагать по жизни.

Так что же теперь сказать мне,

Как успокоить тебя?

Алый язык рассвета

Иней на крышах лижет.

Становится белое небо

Все голубей, голубей…

В жестокой борьбе со смертью

Любовь мне поможет выжить!

Но эта любовь, родная,

Не только любовь к тебе.

Любовь ко всему, чем дышит

Нелегкая наша эпоха,

К колючему, злому ветру,

Что в соснах гудит поутру.

Такая любовь, конечно,

Сильнее палочек Коха!

И будет просто нечестно,

Если я вдруг умру.

Дабы пресечь татарских орд свирепость,

Святую Русь от нехристей сберечь,

Царь повелел

Рубить на взгорье крепость

И оную Воронежем наречь.

Пригнали с войском

Крепостных людишек.

Был воевода царский лют и строг.

Он указал

Дубы валить повыше

И ладить перво-наперво острог.

Запахло дымом у песчаной кручи.

Был край неведом и зело суров.

Сушили люди мокрые онучи

И что-то грустно пели у костров.

И среди них,

Неволею ссутулен,

Тяжелой цепью скованный навек,

Был беглый крепостной

Иван Жигуля —

Упрямый, непокорный человек.

Он жег хоромы,

Слуг царевых резал,

Озоровал с людишками в ночи.

За то на дыбе жгли его железом

И батожьем стегали палачи…

Он рвы копал

И частоколы ставил.

А коль вдали набат звучал как стон,

Он шел на смерть,

На звон татарских сабель,

Грудь осеня размашисто крестом!..

Неведомо,

Где голову сложил он —

На плахе ль,

В битве ль за немилый кров…

Но слышу я:

В моих упругих жилах

Стучит его

Бунтующая

Кровь!

Здесь нет теперь и знака никакого,

А был острог на этом месте встарь…

Быть может, в нем сидел, цепями скован,

Мой дальний предок,

Крепостной бунтарь.

Я представляю явственно и четко

Темницу в башне,

Где томился он.

Его глазами сквозь пруты решетки

Я вижу древний город,

Бастион…

Давно погасли огоньки посада,

Лишь у Ильницких кованых ворот

В глухой часовне светится лампада

Да стражник тихо ходит взад-вперед.

Шумит дубрава на бугре Острожном,

Тяжелыми ветвями шевеля.

Река фрегат качает осторожно,

Как будто сделан он из хрусталя.

Чернеет крепость на высокой круче.

И, осыпая волны серебром,

Летит луна в прозрачных редких тучах

Полупудовым пушечным ядром.

Она стремится заглянуть в бойницы…

Течет, струится синяя вода…

Как часовые у ворот темницы,

Без устали сменяются года.

На мшистых стенах заблестели пушки.

Колокола к заутрене звонят.

У церкви — нищий.

Стертые полушки,

В худую шапку падая, звенят.

Дворы, перекликаясь петухами,

Ввинтили в небо тонкие дымки.

На верфи у Чижовки

Обухами

Стучат мастеровые мужики.

А над рекою с самого рассвета

Плывут удары, тяжки и глухи.

Не знают: бьют ли сваи

Или это

Мне слышатся Истории шаги?