В серый дом

Моего вызывали отца.

И гудели слова

Тяжелее свинца.

И давился от злости

Упрямый майор.

Было каждое слово

Не слово — топор.

— Враг народа твой сын!

Отрекись от него!

Мы расшлепаем скоро

Сынка твоего!..

Но поднялся со стула

Мой старый отец.

И в глазах его честных

Был тоже — свинец.

— Я не верю! — сказал он,

Листок отстраня. —

Если сын виноват —

Расстреляйте меня.

Когда мне было

Очень-очень трудно,

Стихи читал я

В карцере холодном.

И гневные, пылающие строки

Тюремный сотрясали потолок:

«Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда — все молчи!..»

И в камеру врывался надзиратель

С испуганным дежурным офицером.

Они орали:

— Как ты смеешь, сволочь,

Читать

Антисоветские

Стихи!

Семь лет назад я вышел из тюрьмы.

А мне побеги,

Всё побеги снятся…

Мне шорохи мерещатся из тьмы.

Вокруг сугробы синие искрятся.

Весь лагерь спит,

Уставший от забот,

В скупом тепле

Глухих барачных секций.

Но вот ударил с вышки пулемет.

Прожектор больно полоснул по сердцу.

Вот я по полю снежному бегу.

Я задыхаюсь.

Я промок от пота.

Я продираюсь с треском сквозь тайгу,

Проваливаюсь в жадное болото.

Овчарки лают где-то в двух шагах.

Я их клыки оскаленные вижу.

Я до ареста так любил собак.

И как теперь собак я ненавижу!..

Я посыпаю табаком следы.

Я по ручью иду,

Чтоб сбить погоню.

Она все ближе, ближе.

Сквозь кусты

Я различаю красные погоны..

Вот закружились снежные холмы…

Вот я упал.

И не могу подняться.

…Семь лет назад я вышел из тюрьмы.

А мне побеги,

Всё побеги снятся…

Забытый случай, дальний-дальний,

Мерцает в прошлом, как свеча…

В холодном БУРе на Центральном

Мы удавили стукача.

Нас было в камере двенадцать.

Он был тринадцатым, подлец.

По части всяких провокаций

Еще на воле был он спец.

Он нас закладывал с уменьем,

Он был «наседкой» среди нас.

Но вот пришел конец терпенью,

Пробил его последний час.

Его, притиснутого к нарам,

Хвостом начавшего крутить,

Любой из нас одним ударом

Досрочно мог освободить.

Но чтоб никто не смел сознаться,

Когда допрашивать начнут,

Его душили все двенадцать,

Тянули с двух сторон за жгут…

Нас кум допрашивал подробно,

Морил в кондее сколько мог,

Нас били бешено и злобно,

Но мы твердили:

«Сам подох…»

И хоть отметки роковые

На шее видел мал и стар,

Врач записал:

«Гипертония», —

В его Последний формуляр.

И на погосте, под забором,

Где не росла трава с тех пор,

Он был земельным прокурором

Навечно принят под надзор…

Промчались годы, словно выстрел…

И в память тех далеких дней

Двенадцатая часть убийства

Лежит на совести моей.

Что говорить. Конечно, это плохо,

Что жить пришлось от жизни далеко.

А где-то рядом гулко шла эпоха.

Без нас ей было очень нелегко.

Одетые в казенные бушлаты,

Гадали мы за стенами тюрьмы:

Она ли перед нами виновата,

А может, больше виноваты мы?..

Но вот опять веселая столица

Горит над нами звездами огней.

И все, конечно, может повториться.

Но мы теперь во много раз умней.

Мне говорят:

«Поэт, поглубже мысли!

И тень,

И свет эпохи передай!»

И под своим расплывчатым «осмысли»

Упрямо понимают: «оправдай».

Я не могу оправдывать утраты,

И есть одна

Особенная боль:

Мы сами были в чем-то виноваты,

Мы сами где-то

Проиграли

Бой.