А если в хате тихо, никто не шевелится, не подходит к окнам и дверям, то мы смело идем в хату, берем по одной винтовке и патроны и расходимся в разные стороны. Сходимся за селом и уже вместе направляемся вот к этой балочке, зарываем все и уходим уже не в то село, где мы забрали винтовки, а в другое.

— И сколько таких операций проделали вы?

— Три. А сам Михайло ходил один раз. Я тогда лежал больной.

— И каждый раз без всяких оказий?

— Конечно, — с гордостью ответил мальчик, — Мы понимаем, что нужно быть осторожными, — и озорными, умными глазами обвел сидящих партизан.

С большим интересом все слушали серьезные рассуждения пастушка.

— Вот я из села Малый Букрин, а Михайло — из Большого Букрина, — продолжал рассказчик, — и когда мы захватим винтовки у фашистов в Малом Букрине, тогда на ночлег идем в Большой Букрин, а если в Большом Букрине — уходим в Малый Букрин…

Партизаны искренне восхищались маленьким смельчаком. Велика и сильна наша Родина. Даже дети, ее маленькие сыны, вступают в схватку с врагом. Разве можно победить таких людей?

— Товарищ командир, я очень прошу вас принять меня и Мишу в отряд, — мальчик умоляющими глазами смотрел на Болатова. — Мы знаем все тропки, все дорожки по обоим берегам Днепра, все лески и сады на много километров вокруг. Мы знаем, в каком селе сколько стоит фашистов и сколько где полицаев. Мы будем разведчиками, поможем вам, — и снова темные глаза с надеждой смотрели на командира.

— Все это хорошо, мой герой, — ответил Болатов. — Но ты должен знать, что в партизанский отряд принимают лишь проверенных людей, таких, которые своей работой в тылу немцев доказали преданность Родине. Из твоих слов мы видим, что вы с Мишей кое-что сделали, но верно ли это? Говорить можно многое, а мы словам не верим, — Болатов внимательно глядел на мальчугана. — Мы даже не знаем, как тебя зовут и кто ты такой…

Лицо мальчика слегка побледнело, тень грусти мелькнула в глазах, он печально опустил голову.

— Я вам все расскажу о себе, — тихо ответил он. — Меня зовут Илько Витряк. Мне пятнадцать лет. Отец мой — коммунист. Когда в наше село Малый Букрин вступили фашисты, отца повесили, и вместе с ним еще одиннадцать человек. А мать, спасаясь от фашистов, подорвалась на мине.

Илько подробно рассказал о приходе фашистов в Малый Букрин и об их зверской расправе с советскими людьми. Рассказывая о своем большом горе, он полными слез глазами смотрел на партизан и чувствовал, что горе его — это горе всех сидящих здесь.

Партизаны поняли, что тяжелые воспоминания разбередили незажившие раны мальчика, и каждый из них хотел его успокоить.

Илько продолжал:

— И я решил мстить проклятым фашистам за отца, за все, что они сделали не только мне одному. Как это сделать, я не знал. Я был один, и я все-таки еще маленький. Хорошо, что из Киева с большим трудом добралась до Малого Букрина моя сестра Ганна. Она училась в Киеве в пединституте. Маме не пришлось увидеть Ганну, а она так ждала ее приезда. Как плакала моя сестра, узнав о гибели отца и матери! Весь день она ничего не говорила. Только к вечеру пришла в себя.

— Илько, слезами ничего не исправишь, — сказала она потом. — Надо действовать, надо мстить за наших родных.

— Ганна показалась мне тогда сильной и смелой.

Она сказала мне, что отец был не один, что кроме тех одиннадцати погибших должны быть еще люди, оставленные партией для работы в подполье. Их надо найти. Они укажут, как нужно бороться.

Ганна говорила еще, что нужно установить связь с партизанами, которые, как она слышала, находятся в Понятовских и Хоцких лесах. Я готов был сейчас же бежать по селу, обойти все хаты, спрашивать у поселян, кто из них подпольщик.

Я упрашивал сестру не откладывать на завтра, идти сейчас же в Понятовский или Хоцкий лес к партизанам.

Но сестра понимала, что нужно быть осторожными. Я это тоже понял потом.

— Илько, не нужно спешить, мы только повредим себе, — уговаривала меня сестра.

— Но неожиданно новая беда свалилась на нас, — продолжал Илько, печально глядя на командира. — Немцы целой ватагой шныряли по селу, забирали молодежь и отправляли в Германию. Среди ночи схватили Ганну и угнали. Больше я ее не видел.

Подпольщиков в селе я не нашел и собрался в лес к партизанам. Взял кусок хлеба, бутылку с водой, забрал школьную сумку и, помня слова сестры об осторожности, провел ночь в сарае. Решил на рассвете выйти из села. Я боялся уснуть, и когда наступила кругом тишина, а до рассвета было еще далеко, я пустился в дорогу.

Шел долго без дороги, чтобы не встретиться ни с кем. На душе весело, легко. Еще день, другой — и я встречусь с партизанами. Я не чувствовал ни усталости, ни голода.

Илько на минуту остановился, посмотрел на партизан, видимо желая узнать впечатление от своего рассказа.

Командир отряда одобрительно кивнул головой, и мальчик продолжал:

— На другой день к вечеру я наконец подошел к Понятовскому лесу. Лес стоял огромный, молчаливый, без конца и края. Вокруг было тихо-тихо. Мне было страшно войти в лес. Вдруг за мной следят, — думал я. — И я могу навести врагов на след. Нет, к партизанам надо идти только глубокой ночью.

Мне казалось, что наступившему дню не будет конца — так медленно тянулось время.

Илько ненадолго замолчал. Партизаны ждали.

— Наконец стемнело, — продолжал мальчик свой волнующий рассказ. — Мне стало как-то не по себе.

— И не страшно тебе было одному вблизи леса, в степи, темной ночью? — спросили его.

— Страшно? — Илько улыбнулся. — Нет, страшно мне не было. Я надеялся, что в лесу встречу своих людей, с которыми вместе буду мстить за родных. И я ждал этой встречи. Мне казалось, что как только я войду в лес, — Илько застенчиво улыбнулся, — так увижу вооруженного партизана и он поведет меня в отряд. Я не боялся ничего.

Вот я вошел в лес, в густую чащу — никого. Я тихонько кашлял, свистел — ответа нет. Только сушняк трещал под ногами.

Несколько раз снова выходил на опушку, опять входил в лес. Усталый, прилег под дуб и уснул. Разбудил меня сильный холод. Лучи солнца чуть-чуть пробивались между деревьями. От них все равно не было тепла, и я побежал из лесу в степь.

Недалеко виднелись крыши хутора Луковица. Оказалось, много километров я прошел за эту ночь. Мне хотелось есть, хлеб у меня весь кончился, и я пришел в селение. Нужно было добыть хоть кусочек хлеба, а потом уже идти опять в лес. Я был уверен, что найду партизан.

Смело вошел в хутор. По широким улицам его расхаживали фашисты, ездили мотоциклы и грузовые машины. Я постучался в крайнюю хату. Никто не ответил. Я вошел. На полу валялось какое-то тряпье.

— Эй, кто есть в хате? — громко крикнул я.

На мой голос скрипнула дверь за большой русской печкой и вышел старик с длинными седыми волосами и бородой.

— Что тебе надо, хлопче? — спросил старик.

Я поздоровался с ним, и хмурое лицо деда посветлело. Он усадил меня на скамейку и стал подбирать с полу тряпки.

— Видишь, что натворили идолы окаянные, — печально сказал старик. — Все забрали, ничего не оставили в хате.

И дед заплакал.

Я рассказал старику, что моих родителей убили фашисты, сестру угнали в Германию, а я хожу из одного села в другое.

Уходя, попросил у старика хлеба, так как был очень голоден. Попытался было узнать, много ли хуторян ушло к партизанам, но старик подозрительно посмотрел на меня и не ответил. Он молча поднялся и пошел в боковую комнату, откуда вынес большую краюху хлеба и протянул мне.

На улице я увидел, как фашисты из одной хаты выносили подушки, одеяла и бросали в машину. Грабили хуторян. Я вернулся во двор старика, через огороды вышел в степь и направился к Григоровке.

Там была переправа через Днепр, а за Днепром — Хоцкий лес.

Я устал, шел тихо-тихо, жадно ел хлеб. К вечеру был в Григоровке. В селе фашисты. Жителей на улицах не видно.

Я пошел прямо к переправе. Фашистские солдаты суетились на улицах и не обращали на меня внимания.