— Горюешь?
— Горюю, дедушка, жизни мне совсем нет. Одна у меня коровка на дворе, и та такая-то неладная.
Вот она ему жалуется. Старичок подумал и говорит:
— Я твоему горю пособить могу.
— Что надо возьми, дедушка, только помоги.
— Нет, мне ничего не надо. Возьми ей вымя дегтем помажь. Да и не один раз, почаще, почаще.
— А как же, дедушка, ведь молоко будет порченое?
— Это ничего. Молоко ты будешь на землю выдаивать, такого убытку не жалей, после вернешь. А если так не сделаешь, молока совсем не увидишь.
Вот она сразу сбежала на двор да ей все соски, все-все густо намазала и спать легла. Утром корова ревет, по двору мечется. А стала проверять, ничего не тронуто. Старичок спрашивает:
— Правду говорил? — И посмеивается. — Ничего, потоскует да привыкнет.
Вот она стала так делать и корову выправила. Людям это удивительно. Она все шутками:
— Я колдовать умею. Я как Холодок: помогаю травами, заговариваю и составы составляю.
— Помоги мне, меня чего-то посередке схватило.
Ну посмеются, да и разойдутся. Никто ничего не знает, а она не сказывает. Случись молоко сдавать, узнают, такого-то, пожалуй, не примут…
Через дом от Татьяны Тявка жил. Мужик чудной, хрипучий какой-то. Лохматый. Детей у него целая куча: Ванька, Сашка, Никитка, Колька, да еще похоронил столько.
Бывало, встретится:
— Здравствуй, душа моя.
— Здравствуй, Михей.
Чудно мог сказать. Пошутить любил и работать любил.
Одолел Тявку нарыв. Да злой, страшный, его ничем не возьмешь. Он придет с работы и все не спит, все охает. Жена у него Татьяне смеялась:
— Можешь нарыв на спине вылечить?
— Могу.
— Да ты как?
— Как Холодок, так и я: наговорю, серебром обведу или ножичком, вот и пройдет.
Сама смеется.
— А ты правду возьмись.
— Ладно. Неси вина. Только, смотри, от моего леченья сладко будет.
Тявка говорит:
— Хуже этого не будет, я сна лишился.
Вот она тряпку в вине намочила да ему туда пришлепнула. И жене наказала строго-настрого за ним следить, чтобы он никуда не ходил, не двигался и не стонал, а то все дело испортит. Жена, как наказано, выполняет. Тявка говорит ей:
— Ты хоть посидеть мне дай.
— Нет, нельзя, не велено.
У него рвет, терпенья нет, а стонать не велено, так он рот откроет и, как собака в жару, головой покачивает.
Тявка день лежит и второй лежит.
— Сходи за Татьяной, больше не могу.
— Нет, лежи.
Она ему еще вином смочила. Лежит Тявка еще ночь, а утром его жена прибегает к Татьяне.
— Встал, воскрес!
Вот они обе посмеялись. Тявка после ее встретил и тоже смеется.
— То-то, — говорит, — настоящие колдуньи так не делают. А сколько я мученья принял!
Татьяна один раз пришла на сходку, да все и рассказала. И про корову, и про Тявку. Все хохотали, а Тявка всех больше. Татьяна говорит:
— Не станете меня больше колдуньей звать?
— Нет, не станем, ты нас потешила.
А тут один мужик, бобыль, наружностью вроде цыгана, его все Копченым звали. Он выступает и говорит:
— Ты бойкая, к тебе эта кличка не пристанет. Я, бедное горе, всю жизнь Копченым хожу. Православные, даю пять рублей на водку, не зовите меня Копченым, зовите Беловым!
Мужики смеются.
— Вы что смеетесь? Я по чужим людям много ходил, у меня руки золотые.
— Да что ты умеешь делать?
— Я две специальности знаю. Первая специальность — могу кирпич обжигать. Вторая специальность — могу горшки делать и цветошники и кроликовые плошки.
— Это, — говорят, — хорошо. Надо выпить за твое здоровье.
Водку у него выпили, а Копченым все иногда звали. Вот мы после того встретим Белова и все подшучиваем. И он с нами.
В петров день пришли на ярмарку. Белов увидал нас, спрашивает:
— Что не покупаете пряников?
— Да нам не на што.
— Я вам по гривеннику, а вы меня по разку поцелуйте…
— Ладно…
Дал по гривеннику, пряников купил, пошли домой, смеемся.
Вечером она с меньшой девчонкой дома. Больше никого нет. Смотрит в поле, от гумен человек идет. Идет и все на ее окна посматривает. Андреян Белов. К дому воротит. Она ворота на запор. Подошел, дернул да к окну.
— Ты зачем, Андреян Егорович?
— А помнишь, посулила-то?
— Тебе не стыдно? Сгинь с глаз, я не такая.
— Все равно еще приду…
Дело под осень. Сидит вечером за прялкой, ребятишки спят. На улице дождь. Все дороги стопило. Кто-то стучит. Зажгла фонарь, вышла.
— Пусти обсушиться. Огонек увидал, зашел.
Голос незнакомый.
— Да ты кто такой? Я одна баба дома, пустить не смею.
— Я странник. Из Иерусалима. Богу молиться ходил.
А ведь у нас с Татьяной в то время кресты были большие, молитвы толстые. Дверь открыла — Андреян.
— Будь ты проклят!
Сама к двери идет.
Зашли в избу, он сел на лавку.
— За посуленным пришел. Что станем делать?
— Не знаю, что станем делать. У меня теперь желание отпало. Не под час пришел…
— Не смейся. Ты у меня всем довольная будешь.
Достает из кармана горсть пряников, достает другую, да и третью.
Она испугалась.
— Убери!
— Нет, не уберу. Ты не бойся. Я тебе не за это. У меня о тебе душа болит…
Под скатерть что-то сунул и из избы вышел. Она сидит перед пряниками, не знает, куда их деть. Руку под скатерть, а там три рубля.
Встречается с ним.
— Андреян Егорович, три рубля унеси и пряники нетронутые.
— Нет, не возьму и тебя больше тревожить не буду…
Так и не бывал.
Разве мало для солдатки искушеньев!
Тут один раз приходит сосед Филимон.
— Живешь-то худо?
— Да, худо. Ничего нет.
— Завтра у меня два мешка ржи увези.
— А это за что мне рожь-то?
— Да так.
— Так? Так-то, поди, неладно будет.
— А чего неладно, у меня много.
Да деньги на стол.
— А это зачем?
— Это тоже так. Сапоги надо — кожи понеси. А то готовые бери.
Потом стал закуривать, к окну отвернулся да говорит:
— Давай будем жить вместе. У тебя все будет. Я свою жену век не любил.
— Как жить-то станем? Ты пожилой, я молодая, дело-то не выйдет.
— Ты не думай, я еще в силах.
— Нет, я не о том. Что люди-то скажут?
— А тебе зачем люди? Ты будешь жить хорошо.
— А вдруг у меня муж придет?
— Муж придет, знать не будет.
— Нет, я не могу решиться. Дай подумать.
И ушел. Немного времени прошло, опять приходит. Восьмушку чаю приносит, сахару, кренделей.
— Надумала?
— Нет, я еще не надумала.
Так и идет время. Он все ходит, все носит, а она все не надумала. Мне рассказывает. Смеемся. Один раз пришел, я на печке у нее лежала. Избу осмотрел, ребятишек отправил играть на улицу и ей говорит:
— Тут в сенях, за кадкой, я кожу бросил. Вырежь сапоги. Для себя делал. Может быть, надумаешь…
Она мне:
— Слушай, Александра, какой добрый человек нашелся. Проси и ты, и тебе на сапоги даст.
Я с печки:
— Давно знала, что он солдаток жалеет. А хороших сапог мне поносить охота.
Тогда он:
— Пожалуйста, можно и тебе вырезать. Когда-нибудь расплатитесь.
Я с печки спрыгнула, кожу в избу затащила. Он по сапожному делу смыслил. Живо Татьяне вырезал, мне вырезал, да кожу под пазуху и ушел. Вот уж мы тогда посмеялись. А сапоги сшили праздничные, кожа мягкая, как юфть.
Глава шестая
Нет, уж ты меня как ни унимай, а я отправлюсь. Иду весну встречать. Ведь у нас как! Деревня вся на восток, на речку. И как солнце всходит — в окна. Раньше по деревне были березы, против каждого дома. А у нас под окном, эн, тополь какой вырос. Ветки были в обхват. Уж до того он был курчавый, до того курчавый. И береза была. Когда деревня сгорела, они все и засохли. А разве мало пожаров было! Будто бы одна баба, летом дело было, самовар в сенях грела, да уголек прянул. Все занялось. Сорок домов сгорело. Народ на покосе был. Прибежали — одни угольки. Ерш бабу поймал в поле да к народу подвел. «С нее началось. Она дома была». Он ее к огню подвел, да туда и пихнул. Ну, после выяснилось, ребятишки подожгли, не она. Где-то спички достали, на задворках печку устроили. А с ребятишками что сделаешь? И бабу не воротишь. И у всех горя край. Кое-как справились.