Лашут схватился за голову. Новость, услышанная от Дарины, доконала его, подтвердив все его опасения. А Менкине стало стыдно. Была у Дарины причина быть холодной и строгой, а он-то объяснял себе ее поведение религиозным высокомерием! Между тем предрассудки-то говорили в нем самом…

Так стояли они кружком перед церковью. Недоброе предчувствие наполняло Дарину и Лашута.

— Лашут, вы ведь приезжали к моему отцу по такому же делу? — спросила Дарина, страшась за судьбу отца.

Лашут молча кивнул, и Дарина решила:

— Мне надо съездить домой.

Они и не пробовали ее отговаривать. Сейчас же втроем отправились на вокзал. Как все разом перевернулось! В это воскресенье Дарина нарочно не поехала домой, чтоб встретить Эдит и пожелать счастья молодоженам. И вот ни у кого ничего не вышло. Право, нынче как-то никому не дается счастье…

Шагали, как лунатики. В узкой уличке имени Глинковской гарды сталкивались два потока: расходящиеся с митинга гардисты — и протестанты. Протестанты возвращались в центр города, а им навстречу, из костелов в центре, валили толпы католиков. Так встречались и сталкивались они каждое воскресенье, поэтому те и другие постепенно пришли к убеждению, что противная сторона нарочно так делает, провоцирует их. Католики думали: лютеране собираются со всей округи для того только, чтобы показать, как их много. Хоть бы они свои песенники-то не таскали! А то каждый карапуз с книгой ползет, кричит будто: и я лютеранченок! А протестанты думали: вот они, католики, правящая партия, глинковцы и гардисты, это они нас прижимают. Нашу школу имени Штефаника преобразовали в католическую…

На перекрестках останавливались кучки католиков и гардистов, — подсчитывали протестантов с песенниками, тайных сторонников унии чехов и словаков. На углу улицы Кузмани, в одной из таких кучек, сверкая голенищами сапог, стоял в офицерской форме Минар, рядом с ним Гапловский, бывший Герё — аризатор золотоочистительного завода. Гапловский показал подбородком на Фридманов с новенькими песенниками в руках — семейство управляющего с вызовом, гордо шествовало тесным рядком:

— Гляди-ка!

Минар шагнул к ним, смерил взглядом:

— Какая наглость!

Богатая семья высоко несла головы. Фридманы ничуть не испугались — рассчитывали на власть денег. Тем более они были спокойны, когда имели дело с Минаром, с этим известным гардистом, чьей слабостью были именно чужие деньги.

На вокзале было много народа. Со всего города приходили сюда за газетами, за сигаретами. А уж придя сюда, прогуливались или усаживались в вокзальном ресторане.

Разглядывать поезда, провожать их хотя бы глазами, если уж сам не можешь стронуться с места, было самым дешевым, но приятным развлечением, будящим воображение главным образом молодых людей. Их мечтательному взору и то уже казалось чудом, что поезда уходят и приходят, из дали в даль проносятся экспрессы.

Дорожная лихорадка овладела и Менкиной. Мысли умчали его далеко, и мигом очутился в солнечной стране — вместе с Дариной. И там жарко говорил ей о своей любви. Дарина, ты как девочка. Глаза твои… Душа у тебя красивая… И твои маленькие груди… Никто еще не гладил их. Вы за руки держались с мальчиком, один раз он погладил тебя травинкой. Я вылеплю из тебя прекрасную возлюбленную. Больше не будешь ты девочкой-пуританкой, Дарина, ведь я понимаю тебя, но все смеюсь… С тобой, Дарина, я не буду больше насмешником. Но что делать теперь, в эти времена? Не могу я смириться. Все выходит впустую, и любовь наша вышла впустую. Если б знал я, что стану делать — все бы прояснилось и между нами. А я не знаю еще, что буду делать. Но с этим, Дарина, я не смирюсь…

Очень сильно пожелал Менкина такого разговора, и так пристально заглянул в глаза Дарины. А у нее жилки в глазах набухали кровью, будто лопнули от сдерживаемого плача.

Она тоже думала: а ведь мы могли бы… Почему же? Томаш бесится и злится на все, даже на себя, все ему чего-то не хватает. А тогда он перестал бы беситься, уже не ухмылялся бы всему на свете. Томаш, как это было бы чудесно, если б могли мы сейчас вместе поехать, я в первый раз показала бы тебя маме, отцу. Мама моя, посмотрите на него ласково. Всю себя отдаю Томашу, как вы отдали себя отцу. Но что я знаю, что я знаю?..

На станцию ворвался красный экспресс — он ходил только по праздничным дням и останавливался только на больших железнодорожных узлах да в курортных городках. В Туранах он не останавливается — только во Врутках.

Дарина, взрослая, строгая учительница — она же маленькая, неопытная девочка — вся так и вспыхнула. Тревожно ей за отца, и все же блеснуло в мыслях: ах, можно ведь, ничего тут дурного не будет, да, можно сесть в этот праздничный экспресс… Выйти во Врутках, и Томаш проводит ее. Вместе пешком пойдут, или подвезет их кто-нибудь, а то и обратного поезда дождутся. А обратный поезд пусть будет хоть самый будничный, потому что на нем Томаш поедет обратно. Нет, сегодня она не покажет Томаша маме. Еще не время. Томаш не готов.

Из окна экспресса выглянула золотоволосая красавица. Лашут бросился к ней, не в силах дождаться, когда она выйдет из вагона; обе руки вскинул над головой, сдаваясь на милость своей обожествляемой. И она, еще через окно, протянула ему обе руки. Франё приподнялся на цыпочки, чтоб дотянуться до них губами. Так крашеная Златовласка публично приняла его преклонение. И уже после этого сошла по ступенькам вагона со своим чемоданчиком.

Томаш и Дарина тоже невольно схватились за руки в этом людном месте, совсем позабыли, что их могут увидеть ученики. Взглянули нежно на Лашута с Эдит, потом друг на друга. И подумали оба: Поедем? Поедем! Счастливые тем, что так понимают друг друга, стиснули руки. Поздоровались и тут же попрощались с Эдит, пожелав им… В суматохе Дарина вскочила на ступеньки вагона, потянула Томаша за собой.

Экспресс тронулся.

Глава шестая

ДОРОГА ВЕДЕТ ЗА РЕШЕТКУ

Они стояли, прижавшись, в коридоре вагона, и ни вздохнуть, ни улыбнуться не могли. Шел человек мимо, они еще теснее прильнули друг к другу, освобождая дорогу. Только когда прошел человек, Дарина опомнилась, отстранила Томаша, зато вздохнула с наслаждением и с наслаждением сказала наперекор собственному недоброму предчувствию:

— Вот мы и здесь, Томаш. И назад ты не можешь.

Томаш целовал ее волосы. Чертовски досадно — не в губы… Целовал, когда проезжали туннель. Дарина вдруг спохватилась, устрашенно шепнула:

— Томаш, ты билета не взял… — Эта мысль вернула ее к заботам и опасениям. — Я так боюсь за отца, Томаш…

Веселость их тотчас рассеялась. Слова командира Глинковской гарды не предвещали ничего хорошего.

Они все еще стояли в коридоре. Прошел проводник, билетов не спросил, пока не сели: в этом экспрессе ведь были и пассажиры дальнего следования. Проводник предложил им занять места. Они сели в купе, друг против друга. С опозданием Томаш подумал, что мог купить билет у проводника.

В купе, у окна, сидели только два пассажира. Один из них читал газету, из-за которой не видно было его лица. Другой, напротив первого, держал в руке французский журнал «Тогу-Богу». Когда в купе вошла Дарина, он положил журнал на диван и стал было смотреть в окно на Ваг, но все косился на Дарину, будто она так и притягивала его взгляд. Тут бы Менкине взять Дарину за руку, тогда перестал бы, пожалуй, чужой человек пялиться на нее. Да, так следовало бы Томашу сделать, раз уж они вдвоем пустились в это приключение, но Томаш не сделал этого. С первой минуты взгляд его упал на французский журнал — и готово, пропал, захватило его с головой. Ведь кроме любви к Дарине жил в нем могучий интерес ко всему, что происходит. Он так и вынюхивал, нет ли чего новенького. И теперь прямо впился глазами в иностранный журнал, брошенный на сиденье. С открытой страницы кричала сенсация: «Cœur Explosif!» — и загадочный подзаголовок: «Что же взорвалось — сердце, голова или мина?»