Я припомнил здесь эту статью для того, чтобы читатель смог получше представить себе своеобразие этих мест. Ведь между поселками Омолон и Рассоха по прямой — около ста всего километров. Кроме того, еще раз о рассохинцах я услышал совсем недавно в Магадане от своего друга, сотрудника Института биопроблем Севера Мирона Марковича Этлиса, я рассказывал о нем в одной из предыдущих книг. Тоже из «мечтателей», самый первый «магаданский мечтатель», с которым я познакомился десять лет назад. И вот как раз сейчас, незадолго до моего приезда в Магадан, он вернулся из Рассохи, где вместе с Виталием Игнатьевичем Задориным был в командировке, и показывал мне только что взятый с машинки совместный отчет «О развитии социальной инфраструктуры совхоза «Рассохинский» в связи с перспективой объединения оленеводческих хозяйств бассейна реки Омолон». Задорин, сотрудник Магаданского зонального научно-исследовательского института сельского хозяйства (МЗНИИСХ), занимался в Рассохе вопросами производственными, Мирон, как всегда, — своей «психогигиеной». Влезал во все: в демографическую ситуацию, в обеспеченность жильем, не «в среднем», а посемейно (доходило до 2,5 квадратных метра на человека!), в вопросы снабжения, вплоть до ассортимента завозимых товаров. Потом по годам сопоставили с задоринскими данными по оленеводству в совхозе. Тут не ставилось задачи подтвердить роль социальной инфраструктуры в развитии экономики — что доказывать уже многократно доказанное? — но были выданы практические рекомендации конкретно по Рассохе. То есть за эти годы Мирон себе не изменил… Я отправился в ИБПС в первое же утро, как очутился в Магадане, — как в Билибино я всегда начинаю с Деда и его музея, так в Магадане — с Мирона и Института биопроблем. Бедно, конечно, и неказисто смотрится этот институт в сравнении со своим блистательным, отстроенным в современном стиле соседом — СВКНИИ: здесь старое, не оборудованное специально для институтских нужд здание, и без того тесные комнаты загромождены аппаратурой и книжными шкафами, и запах какой-нибудь лаборатории, ставящей опыт с помощью химреактивов, становится запахом всего института. Здесь не надо заказывать пропуск, вахтерша только глянет, что там за человек пришел, и иди себе, а если и признает постороннего и спросит: «Вы к кому?» — можно назвать любую фамилию, хотя бы директора, — созваниваться и перепроверять она не будет. Тут же бродит, высунув ярко-красный язык, огромный черный ньюфаундленд, принадлежащий завлабу экологической генетики Соловенчуку. Как ребенок, которого дома оставить не с кем, приходит с матерью на работу и быстро привыкает, осваивается там и начинает играть, так и добродушная эта собака чувствует себя здесь среди своих, всякий проходящий что-то скажет, потреплет по лохматой башке. Ньюфаундленд шумно вздохнет и пойдет в лабораторию — посмотреть, как там дела у хозяина. Я люблю этот институт — может быть, вследствие консерватизма своей натуры, ибо это первый из магаданских институтов, с которым я познакомился, может быть, еще за то, что проблемы, которыми он занимается, мне близки, и за то, что несколько лет назад делил кров и стол с его сотрудниками в необыкновенном месте, в бухте Сомнительной на острове Врангеля, и вот за то хотя бы, что тут по-домашнему может расхаживать и путаться в ногах у людей здоровенная псина, чего, например, никак не представишь в торжественных, официальных холлах и коридорах СВКНИИ.

В этот приезд я застал институт в состоянии некоторой растерянности, подавленности. Начал я это ощущать уже по невеселой шутке, которую с тщательностью отшлифовывали в лаборатории экологической генетики в тот момент, когда я вошел.

— …Крыса, обладающая экологической пластичностью, бежит с тонущего корабля, — говорил кто-то, мне незнакомый.

— Неплохо: год крысы, бегущей с тонущего корабля?

— Для кого год крысы, для кого — год тонущего корабля! — завершил Мирон.

Оказывается, институт уже третий месяц проверяли — по линии обкома, точнее, отдела науки. Проверка была комплексная, комиссия, возглавляемая, кстати, заместителем директора СВКНИИ В. И. Гончаровым, вникала во все, но главный пункт, насколько я понял, был следующий: какую конкретную пользу приносит научная деятельность института экономике области? И от этого пункта немудрено было впасть в уныние. В самом деле: если, например, Гончаров в нашей с ним беседе четко перечислил все, что делает в этом направлении СВКНИИ, называл в рублях, каков экономический эффект от внедрения той или иной научной рекомендации его института, и суммы были внушительные, убеждали, то на что в аналогичном смысле мог бы указать ИБПС? Скажем, в плане работ той же лаборатории экологической генетики значилась такая тема: «Изменение показателей мочевыделительной системы у пришлого населения после острого переохлаждения в воде». Другая звучала тоже несколько странновато: «Особенности воспроизводства у народов Севера». Сам заведующий лабораторией, кандидат медицинских наук Леонид Леонтьевич Соловенчук опубликовал недавно в сборнике АН СССР статью под названием «Биохимические полиморфные системы в популяции пришлых жителей Северо-Востока СССР». Что, скажите, можно было из этого немедленно внедрить в народное хозяйство, чтобы тут же, сиюминутно получить этот самый «экономический эффект»?.. Лаборатории зоологии позвоночных и нейроэндокринных регуляций завершили свои совместные многолетние исследования лемминга. Их руководители Феликс Борисович Чернявский и Анатолий Владимирович Ткачев выпустили в издательстве «Наука» фундаментальный труд — «Популяционные циклы леммингов в Арктике. Экологические и эндокринные аспекты». Ну, тут, если очень изощриться, можно выстроить следующую цепь. Лемминг — основная пища песца. Много лемминга в тундре — много песца. Изучая цикличность популяции лемминга, возможно, допустим, предсказывать особенно удачные промысловые сезоны для добытчиков «мягкого золота»… Но это, повторяю, если уж очень напрячь ум. К тому же охотники-промысловики сами, без науки и получше ее научились угадывать, когда будет «пик» у лемминга, и не надо особой наблюдательности, чтоб подметить, что тут же следует увеличение численности песца… «Да, мало, мало даем экономического эффекта», — вздохнул Феликс, надписывая мне свою книгу. Есть еще в институте лаборатория ландшафтоведения и охраны природы — от той народному хозяйству не только никакой пользы, но пока что сплошные убытки. Так и сказал мне директор института, доктор биологических наук Георгий Петрович Краснощеков: «Большинство наших рекомендаций — просто убыточны!» Да я и сам это знал. Допустим, рекультивация отвалов на приисках, всей этой взорванной, взрытой, многократно отутюженной бульдозерами земли. Или устройство отстойников, чтобы вода с промывочных приборов не попадала сразу в ручей, в речку, не загрязняла водоемы… Но ведь это все сразу ляжет на себестоимость «грамма»! «Это дешевле будет золото на «черном» рынке покупать», как сказал некогда один горняк… Сам Георгий Петрович, по специальности гельминтолог, занимается экологией гельминтов. Тоже сложновато представить, какая от этого может быть выгода, скажем, тому же Билибинскому горно-обогатительному комбинату…

Тут, чтобы прояснить ситуацию с ИБПС, как я ее понимаю, надо бы вспомнить, что институт образовался двенадцать лет назад — это был разгар всеобщего радения в защиту природы: постановления, Красная книга, запреты, астрономические штрафы. У меня сохранился плакатик, выпущенный Охотскрыбводом в 1969 году, — вон он передо мной висит, на стене переделкинской комнаты, в момент, когда пишу я эти строки. Симпатичная моржиха с моржонком, и крупно набрано: «ТОВАРИЩИ ЗВЕРОБОИ!» Коротко разъясняется, что надо сохранить поголовье этого ценного зверя, а в заключение говорится: «За незаконно добытого моржа частные лица и организации подвергаются штрафу от 10 до 50 рублей». Это в 69-м. А спустя всего несколько лет мой знакомый чукча Ульвелькот, последний обитатель бухты Сомнительной на острове Врангеля, и не подозревавший даже, что он стал «частным лицом», выплачивал из своей пенсии за моржа, убитого им, чтобы прокормить собак, уже девятьсот рублей!.. Но не только меры карательные — еще большая пропагандистская, воспитательная работа. Подключились пресса, искусство, литература. Пошли многочисленные фильмы, песни, «Я хочу, чтоб жили лебеди!», статьи, фельетоны, «тревожные сигналы», рассказы, повести, целые книги — и все о ней, о претерпевающей природе. Писатель наконец осознал в массе — потому что чудаки-одиночки и раньше были, до кампании, — что открылась «чистая» тема, что тут можно потолковать об «извечных ценностях», вовсю дать волю гражданскому негодованию. Прониклись важностью задачи и на Севере, более того — определилось, что здесь-то природа уникальнее, неповторимее, а также беззащитней и уязвимее, чем где бы то ни было. Магаданский писатель поначалу, правда, подрастерялся: у него уже сложился в ту пору выверенный и любимый тип главного героя — джеклондоновско-хемингуэевский вариант с примесью Ремарка, — бороздившего Чукотку во всех направлениях, на собаках, на вездеходах, пешком, и непременно с карабином за плечами и с грузом прошлых душевных невзгод. Интеллект, мускулы, зоркий глаз, твердая рука, апофеоз мужской дружбы… Однако выход скоро нашелся: поскольку без карабина, этого атрибута мужского достоинства, никак было нельзя, карабин был сохранен, но опускался в самый последний миг перед выстрелом — что-то вдруг переворачивалось в душе героя, и просветленным взором он провожал величественно удалявшегося медведя… Впрочем, грешу немного против магаданской литературы, к коей и сам некогда принадлежал, в ином, правда, плане — писал свои мирные учительские рассказики. Прозвучали и конкретные выступления. Например, писатель В. Христофоров, работавший когда-то охотоведом на Чукотке, в содружестве с охотоведом Н. Железновым написал и опубликовал в 78-м году в «Литературной газете» статью «Выстрелы с неба» — о все более распространяющемся браконьерстве с вертолетов. «Кто же хищнически истребляет редких животных на Чукотке? Кто эти люди, пользующиеся вертолетами «МИ-4», «МИ-8»? Ответ горек: чаще всего — должностные лица. Кому же еще доступен вертолет? Должностным лицам и пилотам, которым эти машины вверены…» В том же году, проездом на Чукотку, я был в Магадане, зашел по своим делам в УГА, поинтересовался, кстати, какова была реакция на статью. Реакция-то, конечно, была: кого-то наказали, кого-то — руки оказались коротки. А «выстрелы с неба», как следует из цитированной мной выше газеты «Золотая Чукотка», и сейчас продолжают греметь… Но, короче, в обстановке вот такой всеобщей решительной настроенности умов и сердец и был создан Институт биопроблем Севера. Охрану окружающей среды он почел одной из своих главных задач. На соседней Аляске к тому времени уже существовало несколько заповедных зон: Арктический национальный заповедник, национальный парк «Ворота в Арктику», национальный заповедник «Мыс Крузенштерна» и т. д. В Магаданской области не было еще ни одной. Стараниями института в 76-м году учредился заповедник на острове Врангеля, затем, совсем недавно, Магаданский заповедник, несколько заказников областного значения. Но с самого начала в институте на понятие «охрана окружающей среды» посмотрели шире и глубже, нежели на мероприятия простого директивного толка. Заказать, заповедать, браконьеров штрафовать, судить — и дело с концом! А остальные 95,7% территории области? И что самое главное — а человек?.. Осенью 73-го года — институту исполнился тогда год с небольшим — Мирон Этлис развертывал передо мной во всю ширь и во всю даль перспективы, открывающиеся перед ИБПС. Тут речь шла о человеке, об изучении процессов адаптации человека к Северу в аспекте не только личностном, не столько даже личностном, сколько групповом. «Нас уже не интересует одиночка-первопроходец, замкнутые мирки полярных станций, нам важны большие производственные коллективы, что характерно для теперешнего уровня освоения Севера, — увлеченно говорил Мирон. — Но понятие адаптации немыслимо вне понятия об экологии. Человек и среда — неразделимы. «Преобразование» природы — идея маразматическая! Преобразование — это насилие! Надо подводить к идее единства, к истинно экологическому сознанию. То есть чтобы каждый конкретный человек, начиная от охотника с побережья и кончая руководителем Северовостокзолота, представлял свое место в природе как человек!.. Поселок также должен рассматриваться не как промышленный или жилой комплекс, но как цельный элемент социально организованной среды. Я понятно выражаюсь?.. Отсюда — пути оптимизации АЧ: максимальная урбанизация и комфортность поселения. Борьба со всеми материальными и моральными проявлениями его относительной изолированности — как от окружающей природы, так и от других поселений в зоне Севера, а также от центральных районов страны. Последовательное воплощение принципа оптимального разнообразия культурно-просветительных и спортивно-оздоровительных мероприятий. В вопросе обеспечения жильем… — понятие «общежитие» в перспективе должно быть на Крайнем Севере исключено!.. Практические последствия из всего этого для развития экономики трудно переоценить. Сама собой снимется, например, проблема миграции. Исчезнет бездумно потребительское отношение к природе…»