— Гай, кто это там? — прошептала Энн с лестницы.

— Чарльз Бруно. Совсем пьяный.

— Нет, не пьяный! — внезапно воспротивился тот.

Энн спустилась на несколько ступенек и увидела Бруно.

— Может, мы сразу отведем его наверх?

— Ему тут нечего делать. — Гай рылся в телефонной книге, искал номер какого-нибудь таксопарка.

— Ес-с-сть чего! — зашипел Бруно, как проколотая шина.

Гай обернулся. Бруно смотрел на него одним глазом, и глаз этот был единственным, что еще жило на отекшем, омертвевшем лице. Бруно заунывно бормотал что-то себе под нос.

— Что он такое говорит? — Энн ближе подошла к Гаю.

Гай подскочил к Бруно и сгреб его за воротник рубашки. Нечленораздельное, мерное мычание действовало на нервы. Он попытался поднять Бруно, но тот только пускал слюни прямо ему в ладони.

— Вставай и убирайся отсюда!

И тут он услышал:

— А я все ей расскажу — я все ей расскажу — я все ей расскажу — я все ей расскажу, — бубнил Бруно, и дикий, налитый кровью глаз сверлил Гая. — Не гони меня, я все ей расскажу — я все…

Гай с отвращением отдернул руки.

— В чем дело, Гай? Что он говорит?

— Я отведу его наверх, — сказал Гай.

Собрав все силы, он пытался взвалить Бруно к себе на плечо, но обмягшее тело не поддавалось, висело мертвым грузом. В конце концов Гай оставил его лежать поперек дивана. Сам подошел к окну. Снаружи не было видно никакой машины. Бруно точно с неба свалился. Он теперь уснул и спал совершенно бесшумно, а Гай сидел рядом, смотрел на него и курил.

Бруно проснулся в три часа утра и выпил пару стаканчиков, чтобы прийти в себя. Через несколько минут он принял почти нормальный облик — только в лице осталась некоторая одутловатость. Он был счастлив, что оказался в доме у Гая, и совершенно не помнил, как туда попал.

— Я имел с Джерардом еще одну схватку, — улыбнулся Бруно. — Целых три дня. Читал газеты?

— Нет.

— Ну, ты даешь, даже газет не читаешь! — мягко упрекнул Бруно. — Джерард пошел по ложному следу. Мой кореш — забулдыга, Мэтт Левин. У него нет алиби на ту ночь. Херберт думает, что это мог быть он. Три дня я провел со всеми троими на очной ставке. Мэтт может погореть на этом.

— Его могут казнить?

Бруно задумался, все с той же улыбкой.

— Казнить не казнят, но посадят. На нем уже две или три мокрухи. Копы будут рады заполучить его. — Бруно вздрогнул и допил свой стакан.

Гая так и подмывало схватить тяжелую пепельницу, стоящую перед ним, и вдребезги разбить, расплющить безобразно раздутую голову Бруно, ослабить, наконец, напряжение, которое, он чувствовал, будет расти и расти, пока он не убьет Бруно или самого себя. Он крепко, обеими руками, схватил Бруно за плечи.

— Ты уберешься, наконец? Клянусь тебе, это в последний раз!

— Нет, — сказал Бруно спокойно, безропотно, нисколько не сопротивляясь, с тем безразличием к боли и смерти, какое Гай наблюдал уже во время той давней драки в лесу.

Гай отнял руки, закрыл ими лицо и ладонями почувствовал, как оно дрожит.

— Если твоего Мэтта осудят, — прошептал Гай, — я им все расскажу.

— О, вряд ли. У них мало доказательств. Это, милый, все несерьезно! — Бруно ухмыльнулся. — Мэтт — подходящий тип в свете подстроенных улик. А ты был бы неподходящим типом в свете улик достоверных. Ты же важная птица, Гай, Господи ты Боже мой! — Бруно вынул что-то из кармана и протянул Гаю. — Мне это попалось на прошлой неделе. Как здорово, Гай.

Гай поглядел на фотографию «магазина в Питтсбурге» с траурной черной оторочкой. Это был буклет Музея современных искусств. Он прочел: «Гай Хейнс, которому едва исполнилось тридцать, следует традиции Райта. Его особая, неповторимая манера отличается строгой простотой, лишенной, однако, холодности, и неподражаемой грацией, которую сам он называет «певучестью»»… Гай резко захлопнул книжицу, раздосадованный тем последним словом, что приписал ему искусствовед.

Бруно положил буклет обратно в карман. — Ты на коне. Будешь держаться как следует — никто тебя не заподозрит.

Гай скосил на него глаза.

— И все-таки неблагоразумно нам с тобою видеться. Зачем ты приходишь?

Но он сам знал, зачем. Затем, что его жизнь с Энн притягивала Бруно. Затем, что он и сам получал нечто от этих встреч — некое мучительное, противоестественное наслаждение.

Бруно глядел так, будто знал наперед все его мысли.

— Ты мне нравишься, Гай, но помни — против тебя у них гораздо больше, чем против меня. Если ты меня заложишь, я смогу вывернуться, а вот сам ты — нет. Херберт может вспомнить тебя, и это факт. Энн может вспомнить, как странно ты себя вел в то время. И царапины. И шрам. И все мелкие улики, которые сунут тебе под нос — пуля малого калибра, клочки от перчаток… — Бруно декламировал медленно и с любовью, словно смакуя старые воспоминания. — Против меня тебе не выстоять, поверь.

37

Как только Энн позвала его, Гай тотчас же понял, что она заметила вмятину. Он собирался сделать ремонт, но забыл. Сначала он сказал, что не знает, потом признался. Он брал яхту на прошлой неделе и врезался в бакен.

— Только не извиняйся, — насмешливо проговорила Энн, — это, право, пустяк. — Он встала и взяла Гая за руку. — Эгон мне сказал, что ты брал яхту. Так ты из-за поломки мне ничего не рассказывал?

— Наверное.

— Ты плавал один? — Энн чуть-чуть улыбнулась: Гай был не таким уж хорошим моряком, чтобы плавать в одиночку.

Бруно позвонил и настоял на том, чтобы покататься. Джерард зашел в тупик с Мэттом Левином — тупики преследовали его — и Бруно непременно хотел это отметить.

— Я плавал с Чарльзом Бруно, — сказал Гай. Нынче он захватил с собой свой револьвер.

— Это все прекрасно, Гай. Только почему ты с ним снова встречаешься? Я думала, он тебе так противен.

— Прихоть, — пробормотал Гай. — Я тогда два дня работал дома, взаперти. — Гай знал: Энн вовсе не находила, что все прекрасно. При ней «Индия», — ее медь и дерево, выкрашенное в белую краску, сияла незапятнанной чистотой, как статуэтка из золота и слоновой кости. А тут Бруно! Теперь она Бруно не доверяла.

— Гай, это не его мы встретили тогда вечером у твоего дома? Помнишь, он заговорил с нами в снегопад?

— Да, это был именно он. — Пальцы Гая беспомощно сжались, ощутив в кармане тяжесть револьвера.

— Почему он так привязан к тебе? — Энн как бы невзначай последовала за Гаем на палубу. — Ведь архитектура его не особенно интересует. Я это поняла из разговора с ним на вечеринке.

— Я тоже не особенно интересую его. Он просто не знает, куда себя девать. — Только бы отделаться от револьвера, подумал Гай, тогда можно спокойно разговаривать.

— Ты встретил его в институте?

— Да, он болтался по коридорам.

Как легко лгать, когда лгать необходимо! Но ложь уже опутала своими щупальцами его ноги, тело, мозг. Однажды он ошибется и скажет что-нибудь невпопад. Ему суждено потерять Энн. Может быть, он теряет ее сейчас, в этот момент, когда закуривает сигарету, а Энн стоит, прислонившись к мачте, и смотрит на него. Тяжесть револьвера пригибала к палубе, и Гай решительно повернулся и направился на корму. За спиной он услышал шаги Энн по деревянному настилу — легко, неслышно ступая в теннисных туфлях, она уходила в обратную сторону, к кубрику.

День выдался хмурый, предвещающий дождь. Медленно, с натугой «Индия» раскачивалась на зыблющей поверхности моря и казалась не дальше от серого берега, чем час тому назад. Гай облокотился о бушприт и посмотрел вниз, на свои ноги в белых штанах, на синий с золотыми пуговицами пиджак, извлеченный из рундука «Индии», принадлежащий, возможно, отцу Энн. Он мог бы стать моряком, а не архитектором, подумалось Гаю. В четырнадцать лет он страстно мечтал о море. Что тогда помешало ему? Какой стала бы его жизнь без — без чего? Без Мириам, конечно. Гай резко выпрямился и вынул револьвер из кармана пиджака.

Опустив локти на бушприт, он держал пистолет над водой обеими руками. Какая умная игрушка, подумалось ему, и как невинно она выглядит сейчас. Да и он сам… — и тут Гай разжал руки. Револьвер перевернулся разок, плавно, в совершенном равновесии частей, послушный, как всегда, — и, наконец, исчез.