— Пан полковник! А где сейчас царь?

   — Далеко! — Галаган удивлённо поднял бровь над длинным разрубленным носом: — Тебе-то зачем?

Петрусь опустил глаза. Тогда полковник обратился к Денису, который с не меньшим удивлением слушал брата, готовый ему помочь. Разве давно бросался Петрусь с супликой к самому Мазепе? Денис заспешил:

   — Пан полковник! Мой брат — маляр... Намалевал когда-то Мазепу, а теперь хочет отыскать ту парсуну и уничтожить её.

Полковник в ответ махнул рукою и захохотал:

   — И Мазепа пропадёт, казак, и парсуна его пропадёт! Сколько мазепинскнх парсун выбросили уже люди. А он много церквей настроил, это правда, больно Бога боялся. — И уже к Денису: — Видал, какого гультяйского атамана казнил Шереметев? Того самого, что мой маеток сжёг, собака! Я писал Шереметеву суплику. Пусть видят хлопы. И ты присматривайся, Денис. Скоро и у тебя будет маеток. Станешь городовым сотником. Славно ты докумекал, где ловить врага. Я прискакал к Волчьему Яру — нет. Ну... И для твоего брата что-то придумаем. Всё теперь в наших руках! А парсуну ту уничтожим! Не будет у нас и следа от предателя.

Полковник снова захохотал, погладил сотника по плечу. Распалённый недавним сражением, Денис тоже всхохотнул. Перед Петрусем возникло страшное зрелище на чёрной воде. Навсегда теперь осиротел Мишко.

Уже наедине Денис шепнул брату:

— Те два воза с добром — то для нас. Я поставил там казаков.

Петрусь понял, что на свете по-прежнему совершается кривда, а не ведал, знает ли о ней царь. Царь всё-таки далеко.

5

На коше немного утихло. Не каждый Божий день драки. Притихло же всё с того момента, как только хитроумный кошевой избавился от неугомонных голодранцев, послав их в кодацкую крепость, чтобы готовились там при первой возможности соединиться с царскими войсками.

Сам кошевой не торопился на помощь царю, а подбивал товариство требовать немедленного уничтожения днепровских городков. В слезах на большом красном лице с двумя одинаковыми рубцами посреди бровей просил послушать его совета. Просил, стоя и на высоком возу, и на земле. Казаки орали по-своему, как привыкли. Общего не получалось. Те казаки, кого старшина подпоила с вечера, к утру пели по-старому. За их вчерашние слова теперь цеплялись другие, кого старшина подпоила заново.

Марко не рвался в битву, пусть и против шведов, против врагов православной веры. Помнилось, как ветер раскачивал хлопские трупы, а воронье, срываясь с одной виселицы, тут же обседало соседние. Широкий Дон проносил плоты, уставленные такими же виселицами. Потому и драл Марко на Майдане горло, заглушая жилистых довбышей с короткими пальцами, которые в состоянии барабанить хоть целый день.

   — Укрепляемся, братове! Чтобы не случилось с нами такого, как с несчастными донниками! Чтобы не резали нам носы и уши! Не втыкали задницами на колы! Не насаживали на колы наших голов! Царь пана не обидит! Нет!

Кровные товарищи поддерживали криками. И хоть Марко ходил теперь голодранцем, на него обратил внимание сам кошевой. Кошевой старался доказать, будто бы он и не знал, как не пускали запорожцев на Сечь.

Когда охотники к войне против шведа оставили кош, зажилые уговорили Марка ходить по соседним куреням и рассказывать, что творилось на Дону. Пускай, мол, товарищи знают чистую правду, которая открылась лишь теперь. Теперь все здесь: и бурлаки, и русские мужики, что поднимали руку на царя.

Вслушивались казаки в Марковы слова. А отправленные в Кодак слали назад гонцов и письма с вопросами, когда же их выпустят против шведа. Чего стоять? По Украине людской стон, хлопов и казацтва, над которыми издеваются безбожные захватчики. Церкви превращены в конюшни. Хаты и целые сёла, даже города — обращены в пепел.

И снова бушевала Сечь, слушая письма. Кошевому на майдане не дали и говорить. За полы длинного жупана перекинули через грядки воза прямо на снег.

   — В воду его! Пускай Днепро-батько несёт к морю собачье тело!

   — Пускай!

   — Немедленно веди войско на соединение с православными москалями!

Мало кто отваживался кричать против царя. Кто отваживался — того нещадно били.

Гордиенко, измученный мыслями, простонал на земле возле воза:

   — Завтра... Беру кошевого судью, писаря, девять пушек...

Атамановы слова остудили казацкие головы. Не все могли так просто отправляться, но никто не возражал против скорого выступления.

   — Так бы и говорил! Слава кошевому!

Наутро стало известно, что кошевой берёт тысячу казаков. Остальные — догонят.

Марко не собирался ехать. Столько казаков наберётся и без него. Однако ему сказали, что ехать должен — отобран кошевым. А казацкое снаряжение не его забота. Поможет кошевой...

До самой Переволочной гуляли казаки. Зажиточные угощали бедных. Будто возродилось казацкое братство. Каждого взяла за сердце судьба Украины.

Марко начинал верить: пусть и развелось на свете кандыб, но Бог видит кривду. Возвратятся на кош запорожцы, которые будут воевать против шведа, — то ли будет значить Кандыба? Гё... А Марко... Вчера был гол, а кошевой выделил из своих табунов доброго коня, из войсковой казны отсчитал золотых монет — справил себе казак всё нужное. И душа умершего побратима Кирила Вороны гоже помянута.

Казаки говорили, что не одному Марку дан конь. Удивлялись и даже хвалили доселе скупого кошевого.

Кандыбин зять, Демьян Копысточка, сам напомнил о прежней дружбе. Распрю залили крепкой горелкой.

   — Мир! Мир!

   — Мир! Чего ругаться в лихое время? — обнял Демьян Марка. — Вот бы не прозевать казацтву удачного мига.

Одинаково думали Марко и Демьян, потому и обнимались...

В Переволочной казацтво гуляло ещё два дня. А на третий туда прибыли те казаки, которые беседовали в Кодаке. Зажилые не пожалели горелки и для прибывших. А затем все узнали: есть в Переволочной и послы от Мазепы. Если же здесь кошевой с клейнодами, если с ним пушки — так и казацкой раде вставать в Переволочной...

Радовалась голота, долго просидевшая в Кодаке.

У Марка с похмелья болела голова. Сначала он не вслушивался в слова мазепинских послов и не всматривался в подарки, хоть и без прежней злости глядел на них и молча терпел высловленную им устами Копысточки хвалу. Послами приехали генеральный судья Чуйкевич и бунчужный Мирович, а с ним и бывший киевский полковник Мокиевский.

Наконец Марко наставил ухо на посольскую речь. Чуйкевич говорил медленно, будто советовался с казаками. Умолкала даже шумная голота.

   — Товариство! — журчали его слова. — Не уберёт царь городков. Нет... Уничтожит казацтво... Лишь только сил наберётся...

Мокиевский и Мирович кивали головами. Знать, заранее условились с Чуйкевичем.

Кто-то в толпе не выдержал:

   — Как же быть?

Чуйкевич качал головой, будто перемешивая в ней мысли, и оттого наверх всплыло самое весомое:

   — Силой надо принудить забрать городки!

   — Слыхали! — в ответ много голосов. — А как?

Чуйкевич поднял руку с полусогнутым пальцем:

   — Думаете, царь охраняет православную веру, а король против неё. А того не ведаете, что царь, побывав на чужбине, вздумал уничтожить православную веру, а всех вас сделать не только солдатами, но и латинянами! Уже папёж римский прислал ему благодарность за такие намерения. И в жёны царь выбрал себе женщину не нашей веры!

Мокиевский и Мирович облегчённо вздохнули, видя, как притихли запорожцы, хотя сами хорошо знали, что врёт, ой, врёт умница Чуйкевич.

После короткого затишья долго надрывалось товариство в крике:

   — Царь — антихрист!

   — Нет! Православную веру защищает!

   — Зато его паны нас съедят!

   — И жена уговорит его перейти в чужую веру!

Стонал майдан. Церковного звона не слышно. Только довбыши стуком перебивают гул. А когда немного угомонились казаки, Чуйкевич, подняв руку, где все красные пальцы сжаты в огромный кулак, успел посоветовать: