Петрусь примостился возле костра между мешками. Уловил запах мёрзлой земли. Ею набиты мешки. Сон налёг тяжёлый, но вскоре пришлось проснуться. Казалось, идут шведы. Он уже привычно подбежал к краю вала — а там тихо и спокойно. Кричат внутри крепости.
Возле комендантского каменного дома пылали костры. Там громче всех трубил Степан:
— Солдаты! Братья! Это предательство! И без пороха управимся! Наши идут на помощь! Мы с вами дружно воевали! Солдаты!
Рыжий есаул с Олексеем и Демьяном хватали Степана за руки. Есаул тоже что-то кричал. Кричали всё одновременно.
Солдаты отвечали:
— Отойдите!
— Он предатель! — вырывался Степан из сплетения рук.
— Отойди, брат! — успокаивали солдаты.
На крик выскочил на крыльцо полковник. Степан бросился навстречу. Никто не удержал чернодубца, да полковник выхватил из-за пояса пистоль. Степан упал вместе с выстрелом...
— Пушки выданы шведу...
В ясный морозный день чёрный дым казался ещё более чёрным.
Мазепиицы улыбались:
— Король приказал, чтобы и названия Веприк не осталось!
Казаков выводили отдельно от солдат. Среди солдат выделялись тёмными кожухами староверы. Петрусь сразу же узнал Олексея и Демьяна. Солдатские лица каменели от мороза, от мук, а более всего, наверно, от незаслуженного позора. Знакомый чернявый шутник, уже с перевязанной головою, в разорванном кафтане, обращался к товарищам с вопросами, а они молчали. Плотным забором окружали пленников верховые шведы, гордые, словно они и здесь победители. Глумясь, пропускали сквозь свои ряды. Царские офицеры, почти все израненные, сидели на возах с опущенными го ловами.
Предательство понятно всем. Враги возвратили Фермору шпагу. Он сидел на коне, болтая со шведскими офицерами, забыв о недавней своей принадлежности к царской армии. Над маленькой головою в огромной шапке с пёрышком колыхалось синевато-зелёное знамя с тремя коронами, вышитыми золотыми нитками. Всё равно кому служить, лишь бы деньги.
— Ещё встретимся, хлопцы! Даст Бог!
Хлопцы, шевеля окровавленными губами, тоже махали в ответ. Помахал и чернявый знакомец.
Жителей Веприка и казаков шведы согнали к крепостному валу, окружили мазепинцами.
Рыжий есаул теперь был готов исполнить самый суровый приказ новых хозяев. Особенно внимательно всматривался он в Мазепу. А заботился, проклятый, о порохе, о том, что не подоспеет подмога: сеял неуверенность... Мазепа тоже на коне, одет в тёплый жупан, подбитый мехом. Лицо одеревенело от мороза и старости. Он не отдавал никаких приказов, никто к нему не обращался, но все проходили или проезжали мимо него с опаской, как проходят мимо стеклянных сосудов.
Мазепинцы, кажется, разграбили город ещё до того, как шведы подожгли его, но награбленного им мало: присматривались к пленным, надеясь увидеть ценный перстень, монисто или же серьги, а если попадало что на глаза, то готовы были вырвать с душою.
Верховые мазепинцы лошадьми сжимали людей в ещё более плотную кучку. Женщины кричали. Кого-то свалили с ног, кого-то топтали, кто-то перед смертью стонал, и его не могли вытащить из живой толпы — Мазепа ни на что вроде бы не откликался. Петрусь подумал, что лицо Мазепы сейчас напоминает застывшие лица мертвецов. Сколько лет дурил он людей. Даже таких мудрых, как зограф Опанас!.. Но есть где-то на свете его парсуна... Господи, помоги искупить грех... Зато, если удастся вырваться из ада, если кисти... Сколько виденных людей поместится на белых церковных стенах... Лишь бы выжить... А краски снятся... Иногда так ярко, что, уже проснувшись и взяв в руки саблю, всё ещё чувствуешь желанный запах...
Вперёд выехал стройный генеральный писарь Орлик. Взглянув без одобрения на сгорбленного, посиневшего Мазепу, развернул бумагу и заговорил, изредка заглядывая в свиток:
— Его величество король шведский велел отдать вас на волю законного властителя вашего, ясновельможного пана гетмана!
Впрочем, заметил Петрусь, нет уже и в Орлике прежней его весёлости. Лицо отекло, под глазами мешки...
Галя, хоть и в казацкой одежде, невольно вжималась в женскую и детскую толпу. Петруся жгли мысли о том, что первым делом следует освободить девушку. Теперь, когда Степан погиб, когда его тело мазепинцы зароют в общей могиле-побиванке, когда Олексей с Демьяном вместе с пленными солдатами, — как решиться на что-то рискованное? Старая Галина хозяйка ударила поленом мазепинского есаула — её тут же зарубили саблей, а раненых кого прикончили на месте, кого прогнали пинками и только небольшую часть разрешили уложить на сани. Вон они, за мазепинским обозом. Но к ним не подпускают. Как же спасти Галю?
— В Зеньков! — загудели люди, и этот гул болью отозвался в казацкой голове. Не в битве свалили, а в предательстве. — Там запрут в погреба! Как же! Непременно!
— И в кандалы!
Мазепинцы разрывали толпу на куски, гнали вслед за солдатами.
Над Веприком небо закрывалось дымом. Петрусь поворачивал голову, но ничего не видел, не различал валов, где ещё вчера стоял за волю и правду.
Часть четвёртая
1
— Ещё не все передохли? — лениво сказал Онисько. — Га! Нам погреба нужны! Добра бы вам не было!
— Ещё живы! — отрезал Петрусь.
Он желал когда-то встречи с Ониськом, да не такой.
Онисько тоже узнал Петруся. Побледнел. Выхватил саблю и выругался:
— В Веприке пойман, гультяйская морда?
Ониськов ужас так же быстро развеялся, как и появился. Он уже ничего не боится на этом свете. Однако не хватило духу ударить узника даже нагайкою, хотя она тоже при нём.
Галя также всё это видела. К счастью, Онисько не узнал девушку в женской толпе. На весь погреб — один фонарь. Ещё один принёс с собой Онисько и поставил у входа.
— Крепкие стены... Зеньковские купцы знали, чего хотят...
Как только мазепинец отошёл, повторяя эти слова и присматриваясь к прочим узникам, — явно приплёлся из-за Яценка, не раскаялся ли тот, не поведает ли сегодня, где же скарб? — Петрусь прошептал Гале:
— Удирать надо.
Онисько с минуту простоял возле Яценка. Тот лежал словно покойник, с заострённым побелевшим носом. Сотник затопал сапогами но каменным ступеням, снова закрывая нос рукою и сплёвывая прямо на людей.
— Петрусь, — не могла оторвать Галя взгляда от страшного гостя. — У него же Степанова сабля.
Петрусь молчал.
Смерть казаку не страшна. Но враг снял оружие с убитого в Веприке Степана... Подарок деда Свирида.
Уже две недели мучаются в погребах веприкские пленные — и казаки, и хлопы, и женщины, и дети. Отощавших людей принуждают чистить конюшни, поить коней, рубить дрова. От голода и холода некоторым всё безразлично. Кое-кто и не поднимается по утрам. Особенно среди тех, у кого место возле печки. Раненые умирают ежедневно. Мертвецы лежат во дворе, пока пожилые мазепинцы не бросят на сани лязгающие, словно дровишки, обмёрзлые трупы. Детвора спрашивает, скоро ли домой, а матери — в плач. Куда податься? Если бы и выпустили — так всё в родном дворе сгорело.
Журбенко опасался, как бы общее безразличие не одолело и его или Галю, — тогда никак уже не вырваться из ада. В кандалы, правда, никого не заковывали — где набрать железа на всю Украину? — но удрать было нельзя. Мазепинцы не распинались на службе, однако город заполнен чужаками. Где-то рядом сам король... Если бы и вырвался кто за высокую стену, что окружает двор, — куда дальше?