Слуга, находившийся в другом конце коридора, услышал хриплый стон и через минуту вбежал в комнату раненой. Анна Владиславовна неподвижно лежала на постели. Она была без сознания.

Генрих спустился вниз и попросил ещё одну рюмку. Когда слуга подал рюмку на круглом подносе, полковник проглотил её залпом и поинтересовался куда делся его денщик. Хозяин усадьбы велел разыскать Харитона и привести.

   — Ты уж ехать хочешь? — спросил он, раскуривая изысканную турецкую трубку. — Куда же спешить, Генрих, оставайся хотя бы на обед. Покушаем, а там на сытый желудок поедешь. Мороз сегодня лютует. Околеешь голодный-то. Посиди, согрейся ещё. Может, выпьем?

   — Да не хочу я больше пить, — Пашкевич, устроившийся было в кресле, вскочил и стал ходить по зале. — Я не рассказал тебе, а надо было сразу немедля послать людей в усадьбу Трипольского, иначе младенцу и девчонке этой, Аглашке, не жить. Убьют их!

   — Погоди, погоди, — мягко осадил его Шморгин. — Погоди. Я ничего не понимаю из твоих слов, Генрих. Присядь, закури трубку. Я знаю, ты большой любитель покурить. Расскажи мне всё по порядку, ты меня совсем запутал. Каких людей послать, кого убьют?

Чтобы присесть в кресло Пашкевичу пришлось сделать над собой усилие. Он присел, набил трубку, задымил, и по порядку, почти не сбиваясь, рассказал всё, что приключилось с ним за последние несколько часов. Рассказывая, он всё время почему-то прислушивался и был готов убежать наверх. Он желал подавить возрастающее с каждой секундой необычайно сильное чувство, вытесняющее из головы всё: и боль, и мороз, и страх. Неведомая до сих пор сила тянула Пашкевича только туда, наверх, в спальню. Он страстно желал вернуться и встать на колени, застыть подле постели умирающей, взять её за руку и, может быть, тоже умереть.

   — Что с тобой, Генрих? — участливо спросил хозяин усадьбы. — Ты сбился. Ты про другое говорил, очнись, Генрих.

Глядя ему прямо в глаза и уже не в силах удержать огонь, сжигающий его изнутри, Генрих Пашкевич, почти против воли, проговорил:

   — Я чуть не убил её. Ты понимаешь? Я не могу отойти от неё даже на шаг, — в глазах полковника был вопрос. — Так не бывает? — полковник опять поднялся из кресла и шагнул к лестнице. — Я пойду к ней, встану на колени, и буду там на коленях стоять, покуда она не простит меня.

   — Ты погоди, — попросил Шморгин. — Конечно, поди, встань, — он с трудом удержал улыбку, — но давай сначала вопрос с младенчиком решим, ведь ему, как я понял, угрожает серьёзная опасность, да вот слуга твой, ты звал его, Генрих.

В дверях стоял денщик Пашкевича Харитон, наконец найденный слугами. Рука Генриха легла на перила лестницы, пальцы побелели от напряжения, но чуть не сломав тонкую деревянную планку, он всё-таки овладел собой.

   — Конечно, — сказал он. — Следует сейчас же послать в усадьбу Трипольского людей, человек пятнадцать, не меньше. Нападение можно ждать в любую минуту. У тебя в доме найдутся человек пятнадцать из слуг, умеющих драться?

   — Может, сами поедем? — спросил Шморгин. — Возьмём людей. Обращаться с оружием мои люди обучены, но кто ж ими управлять будет? Неужели ты, старый вояка, хочешь, чтобы солдаты без офицера сами?

   — Харитон, — полковник повернулся к своему денщику, ожидающему в дверях. — Возьмёшь под команду 15 человек. Удержишь усадьбу, если надобность будет при нападении бандитов? Или вот что: ты возьми людей, поезжай и привези их сюда обеих, и девушку и младенчика. Понял?

Слуга, моргая смотрел на своего хозяина, рот приоткрылся от усилия, но понять сказанного денщик не мог. Это был первый случай за все годы службы, чтобы Харитон не понял смысла приказа.

   — Никак нет, барин, не понял.

Дело исправил Шморгин. Он велел принести ещё водки, и в одну минуту объяснил слуге, что он теперь должен делать. Шморгин, проглотив рюмку, велел собрать здесь же в гостиной всех владеющих оружием слуг, не позже чем через полчаса. Проглотив ещё одну рюмку, Шморгин объявил, что, если Пашкевич не может поехать с отрядом, то он сам поедет. Не может же он поручить такое дело чужому денщику, а дело, судя по всему, серьёзное.

Шморгин был пьян и с трудом взобрался в седло. Генрих уже хотел остановить его, но Харитон, заметив беспокойство барина, шепнул:

   — Всё в порядке будет, Ваше благородие. Всё сделаем. Сразу б толком объяснили, и вообще без него б управились.

Небольшой отряд скоро исчез за лесом. Генрих Пашкевич, побродив без толку по двору, замер, запрокинув голову, и, глядя прямо на солнце. Подставляя лицо летящему лёгкому снегу, он шептал:

   — Я люблю Вас, Анна Владиславовна, люблю.

Вскоре, не в силах остудить нарастающий в груди жар, Пашкевич пошёл назад в дом, вбежал по лестнице и, оказавшись в маленькой спальне перед неподвижно лежащей на постели женщиной, опустился на колени и застыл. Он стоял как в карауле, абсолютно неподвижно, и был вознаграждён. Он сразу заметил, когда женщина на постели шевельнулась.

   — Уйдите, — прошептала она, приходя в сознание. — Уйдите, прошу Вас, уйдите.

   — Но почему?! — вскрикнул, будто от боли, Генрих. — Почему Вы гоните меня?

Плохо понимая что делает, он схватил узкую руку, запястье, одетое в белые шёлковые кружева, хотел поцеловать вздрогнувшую тёплую кисть, но почему-то испугался.

«Как я мог принять эту руку за руку мужчины?»

   — За что Вы ненавидите меня?

   — Вас? — удивилась Анна. — Мы же не знакомы почти. И, кроме того, не за честную ж дуэль я Вас должна ненавидеть.

Анна Владиславовна с трудом приподнялась на постели.

   — Всё было по правилам, — добавила она. — А рука у меня крепкая.

Желая скрыть истинные чувства, неожиданно овладевшие ею, Анна задумчиво улыбнулась, разжигая в полковнике ещё большую страсть.

   — Честная дуэль? — зашептал Генрих Пашкевич. — Честная дуэль? — Он припал губами к этой руке, он целовал руку со страстью, и Анна не отнимала её. — Честная дуэль?

   — Пустите, мне больно, — наконец простонала она. — Я не знаю Вас. Но Вы, наверное, сам сатана. Вы спрашиваете, ненавижу ли я Вас, едва познакомившись, — она говорила уже как в бреду, не в силах больше удерживать себя. — Я не знаю, не знаю. Уйдите, я умоляю Вас. Со мной что-то случилось. Я не знаю что. Уйдите.

Полковник взялся за ручку двери.

   — Стойте.

   — Так чего же Вы просите? — спросил Генрих. — Чтобы я ушёл или чтобы я остался?

Женщина села на кровати.

   — Стойте. Скажите что с моим ребёнком? Прошу Вас, сейчас же нужно собрать вооружённых людей и послать в усадьбу Трипольское. Прошу Вас, им грозит серьёзная опасность.

Полковник стоял подле двери и смотрел на молодую женщину. Теперь он уже, даже под страхом смерти, не смог бы отвести глаз.

   — Я был там ночью, — сказал он. — Одну атаку отбили с Божьей помощью, а теперь Шморгин взял людей, поехал туда. Не стоит об этом беспокоиться — всё будет хорошо с вашим ребёночком.

В большие окна ворвался неподвижный белый зимний свет. Яркость эта оглушила полковника, и он сам не понял как, дал клятву вечной любви. Он отступил, но собрался с духом, опять приблизился и впервые поцеловал Анну в полуоткрытые губы.

Поздно ночью вернулся один из людей Шморгина. Он доложил, что девушка с ребёнком наотрез отказалась покинуть Трипольское, и потому барин устроил по всем правилам оборону усадьбы. Зная своего приятеля, Пашкевич допросил гонца и выяснил, что оставаться в Трипольском у Шморгина была ещё одна причина: в подвале обнаружился «Клоэт» 1786 года. А от этого напитка его уж никак было не оторвать.

Когда Анна Владиславовна всё же настояла, чтобы Генрих вышел, тот устроился под дверью на полу и вернулся в комнату по первому требованию.

   — Вы звали меня? — спросил он.

   — Да, — выдохнула Анна, поражённая его мгновенным появлением. — Но ни уж то Вы стояли подле двери всё то время, что я спала?

   — Вы знали, что я стою подле двери, — сказал Генрих. — Вы знали, Анна Владиславовна, потому, что Вы любите меня, так же как я люблю Вас. Страсть, подобная моей, невозможна без взаимности. Это невероятно, но это так.