— Зачем это? — он перевёл взгляд с посверкивающих бокалов на бутылку, и висках опять застучало.

   — Для храбрости, полковник.

Поддельный корнет поставил бокал и распечатал бутылку. Тонкие крепкие пальцы сорвали сургуч, и удар ладонью о донышко вытолкнул пробку.

«Ничего себе девица, — отметил Генрих. — Так ни любой гусар сумеет открыть — ни капли не пролилось».

   — Это тебе, девушка, для храбрости, — буркнул он, завладевая полным бокалом, — а мне от мигрени. Чертовски, знаешь, голова болит после вчерашнего.

Стоя рядом с распахнутым оружейным шкафчиком, они выпили. Аглая поставила бутылку внутрь шкафчика и вопросительно посмотрела на полковника.

   — Пошли?

   — А чего они, собственно, хотят от вас, эти убийцы? — наливая себе уже сам, полюбопытствовал Генрих.

Фонарь, поставленный на полированный столик, точками отражался в её глазах. Аглая пожала узкими плечами.

   — Не могу знать. Но, если желаете, спустимся в подвал и спросим.

   — У кого спросим?

Генрих налил опять, но сдержался и не выпил. Глаза девушки хищно блеснули.

   — У злодея нашего. Я не сказала разве? Он в подвале сидит, если жив ещё, конечно.

Генрих вспомнил давешний сон и всё же выпил. Вино возымело действие, стук в висках прекратился. Он протянул пальцы, рука не дрожала.

   — Злодея говоришь? В подвале? — голос Генриха тоже переменился после глотка вина, стал гуще, увереннее.

   — А что за злодей, любопытно? И как же злодей в подвал попал?

   — Мы здесь уже несколько месяцев живём, — сказала Аглая. — Вдвоём, Анна Владиславовна и я. Спрятались мы здесь от всего мира. Понимаете?

Генрих кивнул. Всё было тихо.

   — Потом Анна Владиславовна родила. Я не знаю как он узнал, но как она родила, так он и появился. Наверное, своя кровь потянула.

   — Значит в подвале у вас отец ребёночка? — спросил Генрих.

   — Не совсем так, — уклонилась от вопроса Аглая. — Тут очень запутанная история. Давайте, если живы останемся, я обещаю вам всё подробно рассказать. Сейчас времени нет.

   — Хорошо, — согласился Генрих, веселея на глазах. — Но только скажи теперь, почему он должен быть мёртвым.

   — Да потому, что позавчера мы с Анной Владиславовной над этим господином хорошо потрудились. У нас всё заперто, а он через кухню полез, — поддерживая весёлый тон, сообщила девушка. — Я ему горячим кофием в морду плеснула, а тут Анна Владиславовна подоспела и кинжалом в живот…

Заметив, как рука полковника опять потянулась к бутылке, Аглая замкнула сосуд пробкой и отодвинула подальше от фонаря в глубину шкафа.

У Анны Владиславовны одна задача была, — добавила девушка, — сыночка своего поскорее сиротой сделать. Но пойдёмте. Пойдёмте скорее, а то они нас врасплох застанут.

«Какие странные люди. Какая странная любовь, — размышлял полковник, опять следуя за Аглаей. — Как нужно перемолотить женщину, чтобы она вот так, кинжалом, изувечила отца собственно ребёночка. Ну, предположим, при хорошей фантазии можно представить, но почему они все предпочитают выяснять свои отношения ночью? Ночью благородные люди играют в карты, пьют, спят, охотятся на кабана или занимаются французской любовью».

Следуя за девушкой, Генрих Пашкевич спустился в подвал. Аглая долго отпирала тяжёлую кованую дверь. Она вошла, а полковник остался на пороге. При свете фонаря можно было догадаться, что лежащий на полу человек ещё жив.

На предполагаемого Андрея Трипольского умирающий похож не был, слишком стар. Он сипел, пытался взгромоздиться на ступени, лица его было не видно, только белело поверх жировых складок множество окровавленных повязок.

   — Ишь ты, падаль, — злобно вскрикнула девушка, — жив ещё?

Раненый дёрнулся и повалился набок. Скрюченная рука его поднялась над телом и царапала толстые круглые перила. Только теперь Генрих Пашкевич понял, что привели его сюда вовсе не для того чтобы задавать какие-то вопросы. Спросить оказалось не у кого и незачем.

   — Не нужно, — попросил он, когда поддельный корнет занёс обнажённый клинок над распростёртым обнажённым телом.

   — Я готов защитить Вас и младенца от вооружённых людей, но я снимаю с себя всякие обязательства, если будете убивать беспомощных пленных.

   — Не буду, — очень тихо выговорила девушка и толкнула лежащего на полу человека носком сапога. — Живи пока. Надеюсь, недолго тебе осталось, — она повернулась к Пашкевичу. — Нам нужно спешить. Пойдёмте.

По расчёту оставалось несколько минут до возможной атаки. Выбравшись из подвала, без лишних слов полковник взялся и подготовил дом к обороне. Запечатал изнутри все окна первого этажа, поставил в нескольких местах простые верёвочные ловушки, разложил заряженное оружие в темноте таким образом, чтобы можно было легко им воспользоваться, если придётся драться внутри дома.

Аглая проворно, также ни слова не говоря, выполняла все его указания. Закончив внутри дома, полковник, освещая себе путь фонарём, вышел во двор и завязал конец верёвки на ручке наружных ворот. Размотав эту верёвку, он рассчитывал в нужную минуту распахнуть ворота, обеспечивая пространство для залпа. Также были накрепко заперты парадные двери, и после некоторых расчётов растворены два окна.

Холодная, звёздная стояла ночь.

Пашкевич ещё раз проверил оружие.

   — Долго они как, — прошептала Аглая. — Мне казалось, что когда мы смотрели сверху, они были в двух или трёх вёрстах.

   — Так и есть, — шёпотом отозвался Пашкевич. — Если учесть глубокий снег, то всё правильно. Не беспокойтесь, барышни, скоро появятся, им свернуть никуда.

Как бы в подтверждение его слов, принесло ветерком скрип, неразборчивый остаток чужого мужского разговора, кашель, хлопки кнута.

Копируя движения полковника, Аглая, со знанием дела, проверила и положила перед собой на подоконник два пистолета. Волосы её были завязаны на затылке в узел, а лицо заострилось.

   — А ты из крепостных, девка? Храбрая, — попытался подбодрить её полковник, но ответа не получил.

Неприятно заскрипели рядом обледенелые полозья, бешено заржали лошади. Нападающие даже не попробовали постучать или крикнуть, в ворота сильно ударили чем-то большим и тяжёлым. Отчётливо принесло брань.

   —  Анютка, отпирай! Это я, Зябликов Игнатий Петрович. Помнишь меня? Отпирай, а то ворота подожгу.

«Всех они знают, — отметил Генрих Пашкевич, — все со всеми знакомы, один я никого не знаю и ни с кем не знаком».

Развеселившись, как всегда случалось с ним перед боем, Генрих Пашкевич перекрестился и осторожно потянул на себя верёвку. Ворота пошли крыльями в стороны, тут же мелькнули на фоне снежной белизны профили верховых, в темноте двора заметался бесформенный фонарь.

Яркая Луна стояла низко и при её свете, проникшие во двор люди были только силуэтами. Они были удобны как мишени потому, что хорошо очерчены в контуре и лишены человеческих глаз. Исключая кучера, застрявшего в повозке, во двор проникли пятеро верховых.

   — Ты готова? — почти беззвучно спросил полковник.

   — Готова.

   — Бери того, что слева, ближе к воротам.

Аглая в обеих руках сжимала по тяжёлому пистолету. Она на миг зажмурилась, пытаясь унять сердцебиение, прицелилась, и грохнул выстрел. В ноздри Пашкевичу пахнуло горьковатым дымком, и один из силуэтов был отброшен назад, в ворота, прямо на Луну.

   — Умница, — проговорил полковник, разряжая своё оружие.

Одинаково хорошо стреляя с обеих рук, он в течение, наверное, минуты истратил все заряды. Ещё трое упали, смертельно хрипела подстреленная лошадь, но разобрать толком уже было ничего нельзя — фонарь погас.

   — Ну, я пошёл.

Полковник, обнажив шпагу, ту самую, с утренней дуэли, легко вспрыгнул на подоконник, и тут же оказался во дворе. Ориентируясь на то место, где он видел остановившуюся карету, Генрих Пашкевич сделал несколько шагов. Он не видел врага — это раздражало полковника.

«Нужно было заманить их в дом, — подумал он. — Нужно было зажечь в гостиной побольше свечей разом, заманить их в дом».