Было ясное и свежее утро. Иван Кузьмич Бурса, оттолкнув девку натирающую больное колено, подошёл к окну. Он увидел, что мужики уже сладили посреди двора большую деревянную раму, и приспосабливают теперь металлические части и верёвки.

Специально для барина вынести большое мягкое кресло, рядом поставили ещё несколько кресел для гостей. Из окна Анне Владиславовне всё хорошо было видно. Комкая в пальцах край занавеси и кусая рот, она пыталась понять механизм казни и не могла. Конструкция частично напоминала дыбу, частично две спаренные небольшие виселицы, но в целом ни на что не была похожа.

«Это представление, выходит, похлеще вчерашнего. Пытать будут кого-то, — думала Анна. — Хотя, может, и казнить. Но кого? Вчера ни слова не сказали про казнь. Может теперь Аглаю казнят? — сердце её упало в груди. — Может это для неё помост, а может и для меня?»

Долго Анна Владиславовна била сперва кулачком потом ногой в дверь, но никакого результата. Обе её горничные пропали. Только утомившись и присев на кровати, она услышала, как двери с той стороны кто-то приблизился.

   — Я хочу завтракать, — капризно проговорила Анна. — Где мои служанки? Мне трудно самой одеваться.

Никто не отозвался. Человек стоял по ту сторону двери и молчал выжидая.

   — Ну хоть откройте, коли пришли, — крикнула обиженным голосом Анна. — Зачем топчитесь?

   — У меня нет ключа, — послышался голос Растегаева, — но коли будет надо я дверь, конечно, сломаю.

   — А почему молчали? — Анна присела и выглянула в замочную скважину.

Михаил Львович Растегаев переминался с ноги на ногу. Перед глазом Анны Владиславовны дёргались полы его фиолетового камзола, а больше ничего не было видно.

   — В общем так, — сказал из Растегаев, — если Вы согласны теперь же со мной бежать, я ломаю двери. Если нет — просто поворачиваюсь и ухожу.

   — Вы думаете получится убежать?

   — Все шансы наши. Намечается экзекуция, все экзекуцией увлечены. Коляску и свежих лошадей я приготовил, они в парке. Ну так что, Анна Владиславовна, бежим-те со мною? Ежели бежать — через три дня будете дома, в Петербурге.

Минуту Анна подумала и сказала неуверенно:

   — После. Давайте немного после. Мне хотелось бы узнать: кого здесь казнить собираются.

   — Телохранителя Бурсы, Прохора, — отозвался Растегаев. — Ну так Вы бежите?

   — Бегу, — сказала Анна, — но только мы возьмём с собой Аглаю Ивановну, иначе, уезжайте один.

   — Как угодно, — голос Михаила Львовича показался Анне раздосадованным. — Хотите оставаться оставайтесь, а что касается Аглаи Ивановны, это, извиняюсь, никак. Жар у неё, серьёзная рана. Нам с такой обузой от погони не оторваться. Да и проиграл я её вчера в турнире, так что, не хотите ехать, пишите записку дядюшке своему, Константину Эммануиловичу, а я её передам.

Анна услышала шорох, опустила глаза и не смогла сдержать улыбки. Прямо возле её туфли выполз, подсунутый под дверь Растегаевым, чистый бумажный листок. Потом Михаил Львович протолкнул в замочную скважину маленький металлический карандашик. Карандаш покатился по полу.

   — Много ли вам заплатят за эту записку? — пристроившись у стола, спрашивала Анна. Рука её с карандашиком быстро бежала по листку. — Не слышу ответа.

   — Нисколько не заплатит, ежели Вы письмо сию минуту под дверь не сунете, — отозвался Растегаев.

   — Это почему же? — складывая листок и наклоняясь к щели, спросила Анна.

   — Потому, что я, Анна Владиславовна, ещё жить хочу и ухожу. Каждая минута промедления теперь опасна, — он выдернул листок и спрятал в карман. — Благодарю, надеюсь, ещё увидимся.

Его шаги быстро удалились по коридору. Анна вздохнула тяжело и подошла опять к окну. Когда она выглянула наружу вся весёлость девушки моментально пропала.

За то время что она разговаривала с Растегаевым и писала записку, к раме уже успели привязать осуждённого. Толпа, состоящая из дворовых и наёмников, окружала эшафот со всех сторон, правда на приличном расстоянии, а в креслах сидели гости.

Обычно, во время подобных публичных расправ, место Виктора было сзади, прямо за креслом хозяина. Бурса делился с ним своими впечатлениями и в обязанность Виктора входило найти к происходящему какую-нибудь красочную аналогию из времени французской революции и с юмором преподнести.

Но на сей раз, по приказу Ивана Кузьмича для Виктора поставили по левую руку от большого кресла отдельный низенький стульчик, так что он оказался сидящим, как собака в ногах хозяина. По правую руку от Бурсы установили ещё два кресла — одно для Полоскальченко, другое для Растегаева — но палач уже ждал сигнала начинать, а эти кресла всё ещё пустовали.

   — Ну где же их черти таскают? — ни к кому специально не обращаясь, спросил Бурса. — Начинать пора.

   — Да, лучше бы начинать и не дожидаться, — отозвался Виктор.

Даже из окна Анна Владиславовна видела смертельную его бледность и настороженность в каждом движении.

   — Полоскальченко с лакеем, помните, вчера вечером подрался? Примочки свинцовые ставит не хочет выходить. А Растегаев, наверное, спать завалился снова. Давайте начинать.

   — Твоя правда. Нечего дожидаться, — Бурса поднял руку с белым шёлковым платочком. — Давай!

Платочек в полной руке хозяина опустился, толпа, собравшаяся вокруг места казни вздохнула. Бурсы ощутил боль в колене и подумал: «Не дотёрла, девка, или, может, дождь теперь будет, — он глянул на небо. Небо было совершенно чисто. — Значит, не дотёрла».

В тот момент, когда платочек опустился, и Кнут стал притягивать обнажённое тело Прохора ремнями к деревянной конструкции, Анна Владиславовна смотрела совсем в другую сторону. Только ей из окна, сверху, была видна небольшая, запряжённая тройкой белых лошадей, коляска, выскочившая откуда-то из глубины сада. Растегаев не взял с собой даже кучера сам орудовал плетью. Никто не обратил внимание на его бегство.

«Вот и всё, — подумала Анна, — теперь мне помочь вовсе некому. Теперь вместо меня в Петербург приедет только письмо. Но не могла же я Аглаю Ивановну бросить! — пальцы её сильно смяли край занавески. — Нет не могла. Это было бы совсем подло».

Прочно укрепив свою жертву, Кнут взялся за дело. Незаметным для зрителей движением он надрезал в нескольких местах кожу на ногах и животе Прохора, так, чтобы безопасно но обильно хлестала кровь и попросил, склонившись к самому лицу своей жертвы:

   — Кричи. Кричи громче. Больно не будет, только пощиплет-пощиплет, а потом я тебя сразу и убью, без му́ки и умрёшь.

   — Не надо. Не щади. Пытай шибко! — отозвались синие бескровные губы бывшего телохранителя. — Я желаю боли. Желаю му́ки. Дай, дай мне му́ки!

Но Кнут не слышал его. Перед глазами палача, перед внутренним взором против воли вставала физиономия младшего брата Фёдора, и вспоминалось, также против воли, как они вместе с Прохором дополнили клеймо так, что выходило, мол, клеймён был Федька по ошибке и ошибку теперь исправили. Также незаметно Кнут разрезал кожу на груди своей жертвы и на руках.

   — Кричи шибче, — повторил он, — больно не будет, памятью брата клянусь.

Анна Владиславовна заставила себя смотреть. Она хотела привыкнуть к ужасной картине, но спазмы подкатывались к горлу. Минута проходила за минутой. Казнь явно затягивалась. Кровь из распятого изрезанного тела лилась рекой, но ни вздоха, ни вопля — ничего.

   — Чего же он не орёт-то, — спросил Бурса, почему-то обращаясь к Виктору. — Язык у него чтоль уж вырван? Так ежели язык вырван, должна мычать.

Он поднялся из своего кресла, в колене кольнуло. Бурса поднял руку, призывая собравшуюся толпу к тишине, и крикнул, обращаюсь к палачу:

   — Почему он орёт? Наверное, не больно ему. Заставь орать!

Из своего окна Анна Владиславовна увидела, как открылась дверца белого флигеля, где жили карлики, и оттуда выбежала служанка её Марфа, сестра Прохора. Марфа растолкала толпу, глянула на окровавленное тело брата и спросила в наступившей тишине: